Эйстейн Лённ - Метод Тране

Он остановился на полпути к холодильнику.

Почему? сказал он.

А тебе обязательно надо это знать?

Тране не ответил.

Послушай, сказала она. Твоя мама, что живет на юге. Она всегда была такой? Мне кажется, я с ней знакома, или, по крайней мере, видела ее. Могло такое быть?

Ты всего лишь слышала ее голос по телефону, сказал он и смешал джин с Кампари.

Думаешь, я стану такой же, как она?

Нет, сказал Тране.

Почему нет?

Наверху, в квартире на втором этаже, зазвонил телефон. Тране не слышал его, она же повернулась, открыла дверь, взлетела вверх по лестнице, быстро протопала по прихожей и подошла к телефону в гостиной, и Тране услышал голос, смех, слишком возбужденный. Тране не поверил бы ей. Да нет же, говорила она. Я только что вошла в дверь после пляжа, нет, я еще не решила, что буду делать вечером. Может, схожу в кино. На последний сеанс, когда станет попрохладнее. И Тране впервые заметил, еще очень слабо, но уже вполне отчетливо, какую власть она имела над ним, ее вид, ее привычки, все, что ей нравится и что не нравится, и он долго смотрел на руки, развел их в стороны и снова сложил на груди, пожал плечами, несколько раз поднялся на носки, и она сказала: Зачем ты это делаешь?

Она стояла в дверях.

Это своего рода ритуал, сказал он. Я делаю это чисто автоматически. Это такое упражнение.

Упражнение? сказала она.

Да, сказал Тране.

И часто ты его делаешь?

Каждый день, сказал Тране. Это вошло в привычку и открывает собой что-то вроде программы. Собственное упражнение по системе йогов, добавил он. Не знаю, какая от него польза и почему я никогда не пробовал отказаться от него, сказал он. Она прервала его, осушив бокал. Она долго смотрела на него, потом протянула бокал, сделав отметину указательным пальцем: Вот до сих пор, сказала она, подразумевая, что он должен наполнить ее бокал до краев. И он наполнил, предупредив, что в смеси был джин, много джина, так что получилось не очень вкусно, но некоторым нравится, добавил он. Кроме того, больше одного бокала я тебе не налью, сказал он. А она сказала, что ей понравилось, правда, немного горчит, но ей понравилось, и она стала тихонько напевать мелодию «Денежных джунглей», медленно, обстоятельно. Она немного гнусавит, подумал Тране. Полипы, сказала она. Я уже знаю, о чем ты подумал. Когда я пою, слышно, что у меня слишком большие полипы. А все потому, что мама ничего с этим не делала, пока я была маленькой. Меня надо было просто отвести к школьному врачу. Так всегда бывает, когда я пью джин, сказала она. Все дыхательные пути забиты. Она потерла висок: Я чихаю. Я могу чихнуть двадцать раз подряд. Однажды я начала чихать в самолете сразу после вылета из Гамбурга. И чихала до самого Осло. Джин — это какая-то гадость. Джин — это напиток для престарелых англичан, восседающих зимой в напульсниках у своих радиаторов. Они, конечно, слышали о тех, кто приходит домой пьяным, сказал она и прижала три пальца к губам. Осторожно, Молли. Ты можешь себя выдать, улыбнулся он. Ты, конечно, слышала о том, кто никогда не моет шею и теряет лотерейные билеты в диване. Это те люди, что ходят в ближайшим магазин за дешевым джином. Они стоят у прилавка, как изможденные бомжи, а потом спешат домой. Я прожила в Лондоне почти два года, сказала она, и Тране был уверен, что теперь ему предстоит выслушать длинное повествование о лондонских джаз-клубах. Это, конечно, любопытно, но сейчас он не был расположен выслушивать рассказы об интерьерах полутемных помещений, сигаретном тумане, фанах, рассевшихся за столами. Джазисты терпеливы, как старые монахи, подумал он. Тране был не в лучшей форме, чтобы слушать истории о музыкантах, пересекавших океан для того, чтобы выступить на старых площадках, доказывая тем самым, что они еще живы. Но вместо этого она заговорила о женщинах: Знаешь, сказала она. Я общаюсь почти исключительно с женщинами. Я могу нормально разговаривать только с ними. И им есть что сказать. Я говорю не о тех женщинах, которые все время просиживают в офисах. В их жизни не хватает опасности. Кроме того, я не могу не замечать, что мне вот-вот стукнет тридцать. Моль работала компаньонкой у одной женщины, которая много лет прожила на Востоке. Там, где раньше были колонии, пояснила она. Но я работала у нее, когда она уже состарилась, добавила Моль. Она вернулась домой, когда ей надоела та жизнь. Она продала свою квартиру в Лондоне и положила все деньги на три разных счета. Мы переехали за город, сказала она, внезапно повернувшись к нему спиной, и стащила с себя лифчик. Потом она надела блузку, голубую, подумал он, в мелкую белую крапинку. Мы поселились в старом доме. Понятия не имею, почему. У старушки было предостаточно денег. Но мы переехали в загородный дом, разобрали старую мебель, картины, неисправные холодильники, велосипеды и всякий другой хлам. Она садилась на стул на пристроенной веранде, дула на чай, который держала в согнутых руках, трепетала от радости, ощутив на себе дыхание свежего ветерка, медленно поднимала голову и рассказывала о Востоке. Неделями она могла сидеть на веранде и рассказывать всякий вздор о Востоке, причем необычайно нудно. Я терпела, сколько могла. Время от времени она направлялась нетвердой походкой к собакам на заднем дворе, чтобы поговорить с ними. Она никогда не жаловалась. Когда мы переехали в небольшой промышленный пригород, где на горизонте виднелись фабричные трубы, она купила псарню, а это не что иное, как огромная собачья конура. Она любила собак больше, чем людей: Они умнее, чувствительнее и затыкаются, как только их об этом попросишь. Кроме того, я могу брать их с собой на прогулку. Они воют, когда им что-нибудь нужно, и утешают людей, когда те болеют. Она любила охотничьих собак, особенно ирландских сеттеров, нервных, рьяных, почти выродившихся. Они часто стояли у проволочной ограды на дрожащих лапах и лаяли на проезжавшие мимо машины. Особенно по ночам. Мы не пользовались любовью соседей, а дети даже швыряли мелкие камушки в наш дом, когда думали, что мы спим. Каждую среду мы ездили в город за кормом для собак. Однажды днем мы стояли у магазина и складывали мешки с покупками в машину, был обычный грязный серый английский день с дождем и туманом; она внезапно склонилась над бампером, всхлипнула, вытерла глаза и нос и сказала, что она ходила к врачу не из-за хрипов в бронхах, а потому, что ее регулярно вызывали; в общем, сказала она, успокоившись и убирая носовой платок в сумочку, речь идет о смерти; и еще сказала, что в испепеляющей восточной жаре она мечтала о псарне. У меня осталось не так много времени. Я состарилась, я не чувствую себя утомленной, но все время мерзну. Прости, Моль, что я измучила тебя рассказами о Востоке, но я хорошо знала именно ту жизнь, поэтому мне больше не о чем рассказывать тебе. Но вот что я могу, сказала она, поцеловав Моль в щеку, так это сделать для тебя работу на псарне приятной. Ты обречена на вечную бедность, но скучать ты точно не будешь. Да и что за работа на английской псарне, сказала она. Надо всего лишь поддерживать на ней порядок. Когда там, на Востоке, меня одолевала скука, когда не помогали ни болтовня, ни джин, ни мужчины, сказала она, кивнув соседу, выходившему из магазина. Когда я теряла покой и начинала наезжать на официантов, утверждая, что я заказывала оливки, а не сладкие ягоды, что мне принесли сладкие ягоды, а я заказывала оливки. Это не еда, а корм для животных. Я не могу питаться семенами. Все это я повторяла, чтобы слышать свой собственный голос. Мне становилось лучше, когда я слышала свой голос. Я была сущим наказанием для всех. Когда я в пятый раз за день становилась под душ, покрасневшая от влажной жары, зная, что скоро я отправлюсь в клуб, в который ходила каждый вечер на протяжении десяти лет, и когда я плакала, не отдавая себе в этом отчета, вот тогда, сказала она, тогда я думала о том. что в один прекрасный день вернусь в Англию и куплю себе псарню. А ночью я лежала и представляла, что слышу собачий лай, а когда по весне над высохшими равнинами пролетал ветерок, я думала, что это стук дождя по водостоку. Так продолжалось год за годом. Моль поставила бокал на камин и начала рассуждать о сексуальности, имеющей свойство ускользать, разбиваться, сказала она и напомнила, что это похоже на физическую усталость после депрессии: Не на бессонные ночи, которые бывают у каждого, прошептала она. Я говорю не о полном безденежье. Я говорю о долгих неделях, проведенных в постели, приступах жара и воде, переполняющей тело, таблетках и каплях, и о врачах с пачками бланков для рецептов, и о чувстве омертвелости в матке после того, как ты обнаружишь, что грудь — Ты задумывался над этим? неожиданно сказала она. Ты задумывался когда-нибудь над тем, что груди — это обыкновенные молочные железы? Они созданы для того, чтобы давать молоко. И столь же неожиданно она сказала; Я рассказываю тебе о ней, потому что она мне нравилась, и потому, что я хотела все отложить. Я сбежала в Лондон, чтобы получить отсрочку. Я ничего не могла делать. Я не хотела сдавать никаких экзаменов. Я не хотела читать. Если б могла, я бы не работала. Я не могла даже думать о том, чтобы дотронуться до мужчины. Короче говоря, я не переносила разногласий. Самым важным было получить передышку, чтобы подумать. Слишком много всего происходило, сказала Моль. Мне хотелось быть с человеком, который рассказывал бы о прошлом. С женщиной, прожившей довольно долго, целую жизнь с началом и концом, жизнь с мужем и детьми и жизнь в одиночестве, жизнь в собственном доме, жизнь дома и в далекой-предалекой стране. Наконец, жизнь со мной и собаками. И она помнила почти все. Можешь себе представить? Кто-то помнит. Ее воспоминания не делились на отдельные эпизоды, случайные фрагменты. Они были связаны воедино. Они сплетались в хорошо продуманный узор. Она помнила и любовников, и мошенников, а также то, для чего они были нужны ей в определенном месте в определенное время. Временами они были для нее одинаково важны. И она не стыдилась признаваться в этом. В тот момент мужчина, за которым я была замужем, мне не был нужен, говорила она. Он был хорошим человеком, надежным, способным, и я любила его. Но в тот момент мне был нужен другой идиот, помешанный на лошадях и таскавший меня по концертам. И она мирилась с таким положением вещей. Почему я рассказываю тебе все это? сказала Моль. Что заставляет меня рассказывать то, что я сама почти забыла? Разве ты меня об этом просил? В любом случае, это меня не извиняет. И Тране встал и подошел к ней. Он посмотрел на нее, вдохнул ее запах, она посмотрела на него сверху вниз долгим взглядом, слишком долгим; он заметил, как она опустила глаза, заметил ее ресницы, запах пота и масла для загара, моря и еды, приготовленной во фритюрнице в ларьке на углу. Он вновь удивился непреодолимости влечения. Возможно, оно было единственным, что нельзя преодолеть. И он почувствовал себя не возбужденным, а расслабленным, усталым, почувствовал слабость по всему телу еще до того, как все началось, он посмотрел на нее снизу вверх и понял, что превосходство было на ее стороне. Все в порядке. И еще он понял, что Моль рассказывала о том, как после тридцати, а может, много позже, рушатся утопии. Время как раз настало. Боже мой, подумал он. Дело идет к тому, что мы скоро окажемся в постели. Все это от того, что тяга к тебе непреодолима, сказал он. Я думал, что покончил со всем этим. Но после того, как я увидел тебя в саду, с мокрыми волосами, стоявшую возле гаража, в нескольких шагах от велосипедной стоянки, пару дней назад, добавил он, все изменилось. Понимаешь? сказал Тране и коснулся ее плеча. Я знаю, сказала она. Конечно, я знаю. Я всегда знаю. Каждый раз. Я знала это с двенадцати лет, когда ловила на себе чей-то взгляд, добавила она. А Тране продолжил разговор об утопиях. Обо всей этой идиотской возне вокруг утопий. Для чего мне утопии? Я никогда их не искал. Я никогда не испытывал потребности в них. Ты веришь в то, что мужчинам необходимы утопии? И она улыбнулась ему; ты — дитя, говорила ее улыбка, и она легко поцеловала его в щеку: Да, сказала она, иногда мне кажется, что это единственное, в чем мужчины испытывают потребность. Потом она отошла от него и сказала, что ей нет дела до утопий, вместо этого она думала о катастрофах, женщинах и катастрофах, об обычных днях, когда может произойти все что угодно, говорила ее улыбка. О неожиданных извержениях и столь же неожиданных переменах, сказала Моль. По ночам ей снились земля, пепел, лед и вулканы. Ей снилась жара. Ей снились красные реки лавы, струившиеся по горным склонам. Но только не утопии. Никогда, сказала она. Ты слышал что-нибудь о катастрофах? Время, когда мы пытались доказать невозможное, осталось позади. Мы молили о том, чтобы наши теории оказались верны. Нам предстояло самим претворить их в жизнь. Это было праздничным представлением, но праздник закончился. Боевые песни стихли. Предводители разошлись по домам. Секретари уже подготовили черновики отчетов. Политики уморили нас скукой. Ничего не вышло. Теперь мы занялись поиском причин провала. И снова у нас ничего не получилось. Утопии отосланы назад, в книги по истории. Новый человек аккуратно кремирован и помещен в урну. Мечты уже никто не помнит. Мы свернули знамена. Оргазмы подвергнуты тщательному изучению и стали числами в компьютерных программах. Мы заболели. Половая жизнь стала болезнью, о которой пишут в газетах. Больше не существует нового человека. Все это блеф, понимаешь? Прожив тридцать лет в утопиях, мы стали такими же, какими были до того. Все это заняло много времени, но мы справились. Разве ты не понимаешь?