Юргис Кунчинас - Менестрели в пальто макси

Я сходил с этим луидором в скупку, потом в банк, еще показал одному жуликоватому знатоку. Всюду та же процедура: смотрят через лупу, но не прикасаются. Потом отмахиваются: ой, нет, нет! Нечистые это деньги. Кровь на них!

А ведь солидные, уважаемые люди, считаются компетентными.

На днях заглянул к Юдицкасу и как бы невзначай осведомился: не нужно ли ему дубовых бревен? Он несказанно удивился, вытаращил глаза:

- Что еще за бревна? Не надо мне никаких бревен!

Да, правда! Он уже давно мастерит мелкие украшения, не приходится подвозить сырье грузовиками.

- Вот, - я показал ему луидор Большой Женщины. - Сделай мне что-нибудь из него.

Он взял и глазом не моргнул. Только вдруг его пальцы почернели, на виске затрепетала жилка, на губах выступила пена. Он швырнул прочь монету - неизвестно куда она закатилась.

- Давай забудем, давай! — только и выговорил Юдицкас и посмотрел мне прямо в глаза. Достал бутылку кагора. Кагора!

Как тут забудешь?

1992

Он давно обещал показать мне свою пластику. Все это обилие кувшинов и чайников, ваз и горшочков, миниатюрных лукавых гомункулов и исполненных мудрости Будд. И всяких разных статуэток. Одну я видел на молодежной выставке: симпатичная черепашка ползет по животику молодой восточной красотки. Это же керамика, - помнится, воскликнул я. Он так рассердился, что целую осень со мной не разговаривал. Но когда пошел снег, сам позвал меня в свою стылую мастерскую, угостил анисовой водкой и безвкусными крабами. О работах даже не обмолвился. Мы взяли по фонарику, нацепили кепки с жесткими козырьками и отправились к ближним развалинам чуть не в самом центре города. Там, уверял он, когда-то была аптека, еще за царским часом 12 12 Местное выражение, означающее: при царе. . И верно: он обнаружил две бутылочки толстого зеленого стекла, одну с рельефной надписью: «Кавказские минеральные воды, 1911». Я выгреб половинку лазурного изразца с замысловатым орнаментом. Не зря старались! Мы выбрались из аптечного подвала, когда над городом нависала меланхоличная луна. Он показал мне желтый дом в стиле модерн, а потом и балкон, на котором стояла героиня Достоевского, приказав никому не разбалтывать, - я с готовностью поклялся. Мы пили из горла. На балкон выползла старуха и обрушила нам на головы порцию помоев. А мы лишь посмеялись.

Я встречал его чуть не каждый день, потом надолго терял из поля зрения. В его глазах таилось нечто меня пугавшее. Определенно, я его избегал. Теперь-то я знаю, что таилось в его глазах: фантазия и талант безумца. Поэтому ему было трудно ужиться с другими художниками - порой ленивыми, порой болтливыми и пустыми, по-моему, в те времена их было гораздо больше. Жил он мучительно, много выпивал, еще больше работал. Его глаза горели, изо рта исторгалось пламя — он искал не только зеленые бутылки с рельефными надписями, он искал новых форм. Новых форм, — говаривал я, - искали уже египтяне и греки, но он только морщился или отмахивался.

Иногда он заглядывал ко мне в редакцию, где я заведовал отделом эстетики: этакий завотделом в стоптанных ботинках и с вечно заложенным носом. Отдел, однако, так назывался, чем я виноват? Босой, он присаживался на корточки на зеленом линолеуме редакционного пола и громко зачитывал свой великолепный рифмованный бред о шелковистых с мраморным отблеском девушках, о спаривающихся мотыльках и мыслящем студне. Иногда он разражался рыданиями, иногда нет. Возможно, было в этом нечто от позы: как-никак он являлся босиком, в одном лишь вывернутом наизнанку нагольном тулупе. Однажды нас застигла заведующая редакцией: он как раз читал небольшую поэму о друзьях-привидениях. Заведующая остановилась как вкопанная, затем, заливаясь краской, бочком, то есть наискосок, удалилась. Он даже не заметил ее. Позже я пояснил начальнице, что его папа - второй человек в Комитете по делам печати. Она лишь покачала головой, но ничего не сказала.

Летом мы с ним выбрались на свалку — он искал детали для каких-то каркасов. Он был трезв и печален. Я нашел красивый мельхиоровый подстаканник, но он и внимания не обратил. Добрый час обстоятельно объяснял мне свой замысел - это будет памятник Нерожденным Младенцам. Я насторожился, услышав, где он будет установлен - оказывается, в Париже, рядом с Нотр-Дам. Собственно говоря, он будет глубоко под землей. Такой зародыш, понимаешь? Он показал мне эскиз. Я одобрительно кивал головой, поддакивая ему.

Бывало, мы натыкались друг на друга на улице, сталкиваясь плечами. Или острый край его черной шляпы чиркал меня по глазам где-нибудь в троллейбусной давке. Я был уверен: он не прикидывается. Он в самом деле меня не замечал. Его прямой взгляд был устремлен на меня, но ничего не видел. Чего там, говорил я себе, ладно уж, так даже лучше. Ведь он так легко возбуждается. Чуть что - в слезы. Не важно, что на нем не та черная дубленка, а длинное черное пальто.

Однако в то, теперь уже давнее, лето он меня узнал. Схватил за руку, втащил в таратайку своего приятеля и, не произнося ни слова, повез за город, куда-то в северо-восточном направлении. Автомобильчик с грохотом отбыл, мы остались в лесу одни. Теперь ты кое-что увидишь! - обещал он, потирая руки, - теперь-то уж увидишь. Он не давал мне наклоняться за земляникой или черникой, торопил, пока сквозь заросли не забелела вилла его предков.

- Погоди, - спохватился он. - Пойду гляну, нет ли папаши... Он, знаешь ли, крутой. - И через минуту у жемахал рукой: - Давай сюда!

Я шагнул через двустворчатую дверь в просторную светлую гостиную. Потянуло сыростью и — совсем чуть-чуть - плесенью. Дрожащими руками он налил мне большой фужер темного вина и тотчас же куда-то исчез. Я не торопясь выпил, закурил и стал ждать. Было слышно, как он осторожно возится в соседнем помещении. Или на кухне?

Я не надеялся узреть какое-то чудо. Ну, покажет еще компанию человечков, родичей Будды. Или чайник с тремя носиками и шестью ушками. Таких я насмотрелся досыта. Я поставил фужер, а он как раз крикнул: готово! Можешь войти!

За стеной находилась поместительная кухня. Мой друг стоял у полуоткрытого окна, его лицо сияло. Ну? - вопрошали его темно-карие глаза, - теперь видишь? Я пристально вглядывался. Видеть вижу, но все-таки... Да вот же! — он ткнул прокуренным указательным пальцем в сторону высокого каркаса из тонких лучинок, скрепленных пластилином. Вот! Deutschland! Германия! Ты видишь? Германия!

Я пожал плечами. Очередной трюк. И ради него он волок меня в такую даль? На торчащих перекладинках каркаса висели бурые пакетики спитого чая. Ты видишь? - орал он. Вижу, вижу, успокаивал я его и даже потрогал один сухой, съеженный, давно утративший аромат рыжий мешочек. Таких пакетиков тут было около дюжины. Куда уж больше - каркас высотой около полуметра. Белые щепки, черный пластилин, рыжие мешочки. Моя сдержанная реакция его ничуть не смутила. Он стоял, уперев руки в боки, а глаза горели, как у сиамского кота. Эй! - воскликнул он. - Смотри! После этого он распахнул входную дверь. Налетел порыв ветра, и я отодвинулся в сторону. Теперь сухие пакетики чая зашевелились - они качались, дрожали, даже кувыркались, точно живые. Deutschland! — снова крикнул он. - Видишь? Да вижу, вижу, - ответил я, - не слепой. Это Германия, если угодно. Мне захотелось поскорее уйти отсюда. Но он произнес слова, которые заставили меня вздрогнуть: