Юргис Кунчинас - Менестрели в пальто макси

В самом деле, все отлично. Ясно, связался с пьяницами, подонками, но при всем том они - менестрели в пальто макси, что ни говори. И точка. Только бы не перебрали этой «Палинки», как после нее петь? Ничего, ничего. Это литограф меня успокаивает. На дикой жаргонной смеси поясняет: trzeba dutki paszmorowacz , что, очевидно, означает: надо трубы охладить. Пусть! Золотой человек этот литограф!

Они возвращаются. Они со смаком и чинно выпивают. Они снова исполняют свою любимую: «Зелены, зелены лопухи...» И мы выступаем в поход. Туда, под балкон.

- И я! Я тоже иду! - вызывается литограф, троеборец, вратарь-регбист. - Может, захватим Каца?

- Бери! - отвечаю. - Бери, кого хочешь. - «Палинка» ожидает здесь, я тоже хватил для храбрости! Да не все ли равно! Заметим: Кац - подаренная мною кошка, недавно окотившаяся пятеркой полосатых деток, хотя сама черней ночи. Загадочное создание, маленькая пума, питающаяся исключительно сырым мясом. На редкость страстная Кац. Эх, все мы в чем-то монстры, - глубокомысленно качает головой Герберт Фон.

Менестрели встают с дубового надгробия. Мрачно поскрипывают кожаные полы Моны Лизы и прыщавого. Только эти двое в настоящих кожаных пальто. Как Гитлер и Муссолини. Те, если верить некоторым источникам, были всего лишь «менестрели в длинных пальто». Наши двое скрипят за всю семерку. Как хрусткая фольга. Как жестяные венки на могилах героев. Как ржавая кровля, когда по ней крадется проказница Кац. Или неудачливый двуногий влюбленный. Ступени под их ногами грохочут, как гром небесный. И зубы их - точно белые молнии на черном небосводе. Чего вам боле - менестрели идут! Они опять серьезны, сосредоточенны и относительно трезвы. На дворе уже темно.

Вспоминаю: год 1979, сентябрь. Зареченские сумерки. Кац. Герберт Фон. Семеро менестрелей да я, влюбленный импрессарио. Семеро против Фив. Семь самураев и Великолепная Семерка. Который из них Юл Бриннер?

Вот! Вот оно светится, розовое окошко моей любимой в чердачном этаже. Различаю ее стройный силуэт за приоткрытой створкой, за тяжелой шторой. Скорей! Полная бутыль «Палинки» быстро идет по кругу — не осрамиться бы! Настроены ли виолы? Гребенка, гармошка, четырехструнка? Piano, piano, pianissimo. Мы с Гербертом Фон устраиваемся поодаль под кудрявым кленом - ржавым зонтиком (изящнее выразиться не могу).

Первые робкие аккорды - первые строки куплетов... Отрадно видеть, как они стоят - молодец к молодцу, пальто к пальто, даже края шляп выстроились в одну прямую линию. Рука на бедре, правая нога чуть отставлена вперед. Классическая поза. Три-четыре! Куку-та-та... кукуруку-та-рата-та-та-та... «Палома»! Это как бы позывные. Окно растворяется, как по команде. Итак! Явись, услышь, пойми!

Слышишь, Доротея? Лаура! Окно давно распахнуто во всю ширь, а вечер прохладный. Значит, слышит. О, небеса - что я вижу! В освещенном окне не одна лишь растроганная возлюбленная, но и любящая мамаша с глазами на мокром месте, малолетняя дочурка любимой да стихийно забредшая в гости приятельница Лапатея. А еще - там имеется первый муж моей возлюбленной Доротеи вместе с моей бывшей второй женой. Даже Доротеин дед, и тот поглядывает из-за внучкиной спины в темноту поющего двора под ржавым кленом. Бьюсь об заклад - у всех в глазах блестят чистые слезы честных людей. Жемчужины любимой женщины и ее дочки. Искренние слезы матушки. Крупные горошины Лапатеи. Скупые мужские слезы мужа номер один и разведенной жены номер два. Даже в морщине дедовской щеки задержалась соленая капля. Что за менестрели, молодцы!

А ну-ка, братцы, поднажмите! Задайте еще жару! Все Заречье слышит вас - вокруг поющих собралась целая толпа. И народ со всех сторон прибывает! Площадка перед птичьим рынком запружена людьми. В подслеповатом свете слабых фонарей выделяются гордые профили польских старушек, ударниц труда с чулочной фабрики «Спарта», заматерелые лики свежеоткинувшихся из мест лишения свободы рецидивистов и наивных парнишек первой ходки. Тут и старшеклассницы 16-ой ср. шк. Вместе с воспитательницей, крепко сбитой германисткой Т., полковник в отставке Утесов из пер. Белого со своей безмолвной Полковницей... Ходячие раковые больные из ближнего диспансера, тоже, само собой, подшофейные. И заскорузлые, ископаемые создания от пивного ларька - демисезонной поилки. Пестрая, многоликая толпа - все слушают концерт, единственный в своем роде. Да что Заречье - стекается уже весь город. Взыскательные меломаны из лучших ресторанов, музыкальный критик, прозванный Висельником за двухметровый рост, и забубенный джазмен Андре с улицы Парниковой, а вот и всемирный обозреватель Кестутис Валантинас с обоими детками! Поскольку он еще не разведен, подле него, меланхолично прильнув к стволу дерева, постаивают его супруга Кама и любимый песик Пома. Здесь все, ну все-превсе!

Нет, взволнованно шепчет мне литограф Герберт фон Штейн, нет, я никак не ожидал такого сокрушительного успеха нашей затеи. Вот как - нашей ? В будто невзначай отставленную шляпу Прыщавого сыплются медяки, рубли, рупии, лиры, франки, остмарки, шуршит и редкая зеленая негодница. Он, литограф, словно и впрямь задумавший все это, радостно потирает руки и бормочет: фантастика! Колоссаль! А эти знай поют да поют.

Один я с грустью гляжу на освещенное окно. В тесноте и давке, в этом скопище людей я с трудом различаю облик моей возлюбленной, а уж она меня никак не видит. Явно! Вот она машет рукой, но, кажется, вовсе не мне, а замухрышке Каче с обвислыми усами. Где справедливость?! Я прилагаю усилия и мне удается в какой-то мере проникнуться приподнятым настроением толпы - люди раскачиваются, взявшись за руки, даже рецидивисты: сегодня все братья и сестры. Обнимитесь, миллионы! Я пожимаю руку приятелю Валантинасу, его чернявенькой Каме и даже беру лапу их славного Помы, поднимаю на руки юного Лукаса Александра, чтобы парнишка хотя бы издали увидел рыжую бороду главного менестреля и его поющие уста.

Кто-то из соседей выносит миниатюрный барабанчик, именуемый тамбурином. Известный своей грубостью и завистливо-черным нравом бритоголовый живописец (впоследствии в одном лишь спасательном жилете этот ловец славы попытается доплыть до берегов Швеции, но будет сбит русской ракетой) уже настраивает свою трубу. На первом этаже хрупкая дизайнерша Моргенрот так яростно терзает клавиатуру старенького Petroff’а , что Кац взвизгивает от радости. Взрываются петарды и дымовые шашки, только вдруг - откуда ни возьмись выплывает большой синий фургон, за ним два фургончика поменьше - усиленный патруль. Спешат «на место происшествия». В самый его эпицентр. Оттуда высыпают парни в синих кителях, с резиновыми дубинками, да им ли совладать с упоенно веселящейся толпой! Милиционеров угощают колбасками, пивом, солеными огурчиками, даже вареньем. Обескураженные, те отбывают восвояси - возможно, поиски в трущобах соседних улиц окажутся более успешными. А Заречье бурлит, гудит, ходит ходуном. Все поют, обнимаются, словно на дворе не угрюмая осень, а рассвет весеннего дня. А ты, дорогая, беги, спеши ко мне, сколько можно ждать! Ах, наконец-то она меня видит. Машет мне рукой. Мне! Люди срочно натягивают здоровенный кус брезента, возлюбленная зажмуривается, зажимает нос, издает звук сродни заводскому гудку и - прыгает вниз. Ее длинная цветастая юбка закидывается наверх, и все Заречье может любоваться стройными ногами Доротеи-Лауры, ее гладкими бедрами и французскими кружевами. Аплодисменты, выкрики, музыка! Скок - она уже на твердой земле, уже млеет в моих объятиях, затем, высвободившись, со всеми подряд здоровается за руку. Щелк-щелк, вспышки фотоаппаратов. Она бросает в шляпу два фунта стерлингов , чмокает менестрелей в мокрые щеки. Целуется с Камой, Кестутом Валантинасом, Гербертом Фон. Затем вновь разбегается и повисает у меня на шее... Хрустнул мой седьмой позвонок, да ничего не поделаешь. Милый ты мой сумасброд! - орет она. - Так и знала, что ты выкинешь что-нибудь этакое... И снова целует - меня, а заодно и стоящего рядом заросшего щетиной забулдыгу. Всех! Ее домашние давно выкинули из квартиры все цветы - даже комнатные вместе с горшками: музыкантам и участникам праздника. Они выносят во двор огромные пузатые бутыли с мутным домашним вином - фиеста так фиеста!