Вильям Козлов - Карусель

— Не допускали?

— Я не стремился к этому, уж ты-то должен знать!

— Знаю, — нагнул голову Гена. Огонек сигареты последний раз пыхнул и погас. — Жизнь-то одна: ловкачи, приспособленцы, подхалимы, мафиози как сыр в масле катались, а теперь им наплевать, что их ругают. Они свое получили. Когда напишешь новый роман-то? — он сунул окурок в песок. — Или уже написал? Больно лицо у тебя радостное, хотя и света нет...

— Пишу, Гена, — сказал я. — Про нас с тобой... — я бросил взгляд на облитый лунным светом неказистый дом соседа. — Про Николая Арсентьевича и про других... хороших и плохих людей.

— Каких же больше? — помолчав, спросил Козлин.

— Хороших, Гена, хороших! — убежденно ответил я.

Прямо над нашим колодцем прочертила небо упавшая звезда. Она рассыпалась, не долетев до зубчатой кромки бора, а мне все еще виделся в звездном небе ее стремительный сверкающий след.

Осень — мое самое любимое время года. В деревне я сижу до тех пор, пока не кончится грибной сезон, и проливные дожди с холодами не прогонят меня в город. Весь сентябрь стоял в Петухах солнечным и теплым. Не слышно пионерского горна — дети после 15 августа уехали по домам; да и на турбазу в субботу не тянутся с автобуса отдыхающие, разве что проскочат мимо дома несколько машин — и те едут не на турбазу, а на озера. К багажникам привязаны удочки, а внутри лежат в мешках и сети.

Теперь я не как раньше — после ужина перед программой «Время» — хожу на прогулку, а вскоре после обеда. Темнеет уже в восемь вечера. Несколько раз утром легкий заморозок побелил траву на моем участке, но буквально через несколько минут все растаяло, а над лужайкой какое-то время курился полупрозрачный тонкий слой тумана.

Осенние закаты еще прекраснее летних. Проведав привязанного в низине коня и скормив ему кусок хлеба, я, провожаемый его благодарным ржанием, иду по своей дороге. Одинокая береза на бугре будто похудела, в ее желтой листве теперь не укрыться и дрозду: вся насквозь просвечивает. На убранных полях ветер шуршит золотистой соломой, лен связали в снопы, но еще не увезли на завод. Сиротливо стоят растрепанные ветром тощие снопики.

Небо в том месте, где солнце, прозрачно-зеленое, облака расцвечены желтым, багровым, янтарным цветом. Весь купол от лесного озера до Длинного в багровых всполохах. На синем фоне больших облаков отпечатались маленькие нежно-розовые. Это какой-то новый, невиданный мною мир света, теней, оттенков. И все медленно двигается, изменяется на глазах, становясь еще прекраснее, удивительнее. И неземная тишина вокруг. Мало стало птиц, хотя нет-нет и вылетит с обочины серая, похожая на воробья птичка и исчезнет за копенками льна.

Гене Козлину не до прогулок: он весь в хлопотах о своем кооперативе, воюет с местными властями за помещение, сам сочинил и нарисовал рекламу. Сначала он размахнулся на шесть человек, а поразмыслив, остановился на четверых компаньонах. И с гордостью сказал мне, что они и четверо заменят в городе все мастерские по ремонту электротехники и службы домов быта...

Николай Арсентьевич Балаздынин, оставшись без работы, заявил: «Вот много у нас толковали о сокращении чиновничьих аппаратов, а в первую очередь сократили нас, работяг...» Вообще-то он понимает, что его мастерская занималась пустым делом: на складе скопилось столько невостребованной продукции, что ее и на десяти машинах не вывезешь.

Балаздынин ни в какой кооператив, конечно, не вступил, он вместе с женой, сыном, зятем и невесткой взял в разваливающемся колхозе полсотни телят. За месяц построили просторный коровник сразу за своей баней. Я еще никогда не видел соседа таким энергичным и деловым. Откуда столько прыти взялось?..

Второй сосед настроил десятка два пчелиных домиков — этот будет пчел разводить, ему отвели участок для пасеки с полем, которое можно будет весной засеять клевером, гречихой.

А я частенько заходил на территорию опустевшего пионерлагеря, садился на скамейку-качалку и подолгу смотрел на озеро Долгое.

Ржавчина тронула и разъела по краям разрезанные посередине блины кувшинок и лилий, поник высокий тростник, из побуревшего камыша торчали бархатистые коричневые шишки. Они просыпали свою пыльцу в воду, а глупые подросшие за лето мальки склевывали ее. То тут, то там расходились на зеркальной поверхности волнистые круги — это жировала рыба покрупнее. Будто зажженный факел, золотисто взблескивала в зеленой гуще сосен и елей одинокая береза. У берегов много плавает красных и желтых листьев. Еще несколько дней назад на лужайке перед моим домом собирались стаи скворцов, а теперь их не видно, улетели в теплые края.

Другие птицы теперь часто пролетают над Петухами. Мелкие — пчелиным роем, а крупные, их почему-то мало, летят медленно, классическими клиньями. Их печальные крики будоражат меня, напоминают, что пора и мне возвращаться в Ленинград.

Я обратил внимание, что гнездовавшие рядом с моим домом трясогузки, ласточки, скворцы, стрижи — все они перед отлетом в теплые края обязательно возвращаются к своим гнездам, облетают знакомые места, прощаются до весны со своим домом.

На озере пустынно, стоит прозрачная тишина, в мелких местах вода просвечивает до самого илистого дна, иногда видны небольшие щурята, замершие возле коряг. Летом я как-то не замечал ворон и сорок, сизоворонок, наверное, другие птицы их вытеснили из деревни, а теперь то и дело слышу их резкие крики. По утрам сороки трещат у меня под окном, прилетают они и днем, бродят по выкошенной соседом лужайке. Осторожные вороны и сизоворонки с любопытством поглядывают на меня с жердин забора. Не видно на озере и уток, они улетели отсюда раньше всех, может, и не в теплые края, а подальше от нашего озера. Отдыхающие, да и местные, стали осенью все чаще постреливать на вечерней зорьке. Вот и улетели утки с подросшими птенцами на глухие лесные озера, если еще такие остались...

Не обманул моих ожиданий и Ленинград: стояли теплые, солнечные дни бабьего лета. Позолоченные шпили и купола соборов пасхальными свечками горели с утра до вечера. Двумя встречными потоками плывут по проспектам и улицам прохожие. Они, как и вода, бесконечны и все время в движении. Многие уже одеты по-осеннему, но встречаются еще девушки и юноши в джинсах и футболках — эти еще не хотят расставаться с летом.

Маршрут мой непредсказуем, будто невидимый компас ведет меня по городу: с улицы Жуковского я выхожу на Литейный проспект, потом долго иду по Невскому, выхожу к Зимнему дворцу, долго любуюсь его покрытыми патиной скульптурами. Кажется, облитая солнцем вздыбленная над аркой Главного штаба шестерка коней вот-вот сорвется с крыши и полетит над Дворцовой площадью. Если долго смотреть на красноватую Александровскую колонну Монферрана, заканчивающуюся скульптурой печального ангела с крестом в руке, то начинает казаться, что весь этот грандиозный монумент оторвался от земли и парит в воздухе, готовый в любой момент ракетой уйти в космос...