Валерий Поволяев - Три дочери

– Чего молчишь-то? – спросил Мосолков. Савченко не успел ему ответить, как Мосолков выложил все, что думал про Сретенку, про известных девушек, про двух дураков-майоров и про солнышко здешнее. Савченко невольно покраснел, прижал одну ладонь к недобро запылавшей щеке, вторую к груди, пытаясь окоротить сердце, забившееся вдруг стыдливо громко, больно, стараясь остановить и Мосолкова, но того остановить было уже нельзя.

Старушка отложила вязание, клубок со спицами бросила в пустое кожаное кресло, сощурила глаза, с неким непонятным интересом глядя на Мосолкова.

– Юрий Ионович, остановись! – Савченко ткнул его кулаком в бок: ему было стыдно перед старушкой – ну хоть за кадушки с пальмами прячься или под землю проваливайся.

У Мосолкова же словно бы отказали тормоза, он все вывернул наружу, все предъявил и обо всем рассказал – и о магазине с распахнутым подвальным зевом, обозначив его «постом номер один», и о дурашке в трикотажной кофточке, выуживающей из киноочереди сынка-недоросля, и о старухе с тяжелым взглядом и юной спиной, остановившейся с такой же древней товаркой подле мороженицы… В общем, Мосолков ничего не утаил.

Замолк он только тогда, когда старуха-привратница укоризненно покачала головой и произнесла мягко, но неожиданно звучно, с актерским придыханием – вполне возможно, что она когда-то была актрисой:

– Эх, молодые люди, молодые люди…

У Мосолкова перед глазами что-то прояснело, образовалось светлое пространство, внутри у него все содрогнулось от некого внутреннего неудобства: понял он, что старая женщина все слышала и невольно заерзал в кресле всем телом, сгорбился.

– Не надо, – сказала старушка Мосолкову. Лицо ее было чуть отдутловатым, мягким, добрым, – не надо стесняться этого. Дело житейское. И меня не надо стесняться. Вы, собственно, куда ходили, молодые люди?

– Э-э, – теряя дар речи, завел храбрый фронтовик Мосолков, – э-э-э…

– Я все понимаю, – покивала старушка доброжелательно, – но таких улиц в Москве нет. На какой улице вы были?

Мосолков собрался с силами и вывинтил свое крупное тело из кожаного обжима кресла.

– На Сретенке.

– Это уже конкретно, – сказала старушка. – Но кто же сейчас туда ходит? Фельдиперсовые чулки обитали там до революции. Сейчас их на Сретенке нет – переместились.

– Куда же? – кое-как справившись с собою, спросил Мосолков. Впрочем, он довольно быстро перестал стесняться старушки, Савченко так быстро не мог, внутри у него неожиданно все ссохлось, скаталось в комок, расправить, распутать эту, извините, лохматуру не было никаких сил. Савченко по-мальчишески алел щеками, словно бы получил по оплеухе по каждой щеке, ему было стыдно, у него возникло ощущение, что старушка бесцеремонно раздела их с Мосолковым до кальсон и выставила напоказ. Они были бесцеремонны, а эта добрая домашняя бабушенция с вязанием еще более бесцеремонной.

Выходит, уже тогда, во второй половине сорок пятого года рождалось нынешнее поколение швейцаров, которые и ящик водки в ночной час могли приволочь в номер, и голенькую девочку под ондатровой шубкой доставить, и пухлую пачку рублей, перетянутую резинкой, обменять на доллары, и паспорт заграничный, если надлежало немедленно смыться из страны, оформить за два дня… Впрочем, нет, люди без стыда и совести родились не тогда, не в сорок пятом, – родились гораздо раньше. Семя их сильно, племя это бессмертно.

– Странный вопрос: к-куда? – старушка хмыкнула и Савченко показалось, что сейчас она подбоченится, словно сватья из пьесы о прошлых временах. – На Сретенке вы сейчас их не найдете… Поищите у гостиницы «Москва». Знаете такую гостиницу?

– Слышали, – не замедлил ответить Мосолков.

– Это недалеко отсюда, десять минут ходьбы.

– И про это знаем.

– Ну и в час добрый, – благодушно молвила старушка, – желаю успеха, товарищи офицеры.

– Ну ведьма, ну всевидящая, – натужно просипел Мосолков, когда они очутились в номере и прямо в сапогах повалились на кровать. – Раздела нас до портянок.

– Сами виноваты, – произнес Савченко, – ты же и виноват.

– Ясно, я, – согласился Мосолков, – что-то наехало на меня – рот никак не мог захлопнуть. А старушка шустрая, с опытом – вместо того, чтобы ничего не слышать, сразу навострила локаторы, на нашу волну настроила. Глядь – свое вязание в сторонку и уже около нас, словно подполковник из штаба дивизии стоит. Н-ну, бабка!

– Она русская душа, она права. Помочь нам захотела.

– Хорошо, денег за совет не потребовала… Хотя все еще впереди. А насчет правоты – что да, то да: она права! Надо сходить к гостинице «Москва». Сходим?

Савченко ничего не ответил.

– Сходим? – повторил вопрос Мосолков: майор был настырен, привык доводить всякое дело до конца, а Савченко эта настырность колола, он отвел взгляд от Мосолкова, заинтересовался большим рыжим пятном, проступившим на обоях: похоже, это было местом массовой гибели клопов. – Сходим? Чего молчишь?

– Давай, – наконец согласился Савченко.

– А со старушкой интересно вышло, очень даже интересно и занятно, – Мосолков покрутил на подушке головой, – хоть и пришел он в себя, но, судя по всему, до сих пор не верил в то, что было сказано старушкой, как, наверное, не верил и в нее саму. – Пхи! Вот божий одуванчик, восковая кожа, репчатые пятки. Суп, небось, из бокалов пьет. Из хрустальных.

– Почему ты так думаешь?

– А по дворянской своей принадлежности. У аристократов ведь все так: вместо алюминия – золото, вместо глины – фарфор, вместо стекла – хрусталь, вместо тарелок – бокалы. – Мосолков качнулся на кровати и передразнил: – «Эх, молодые люди, молодые люди…» Творит добро, значит, старушенция?

– Не знаю.

– Я не верю в ее добро.

– Все равно ты последуешь ее совету.

– А ты?

– Может, и я.

– Может! Еще один малахольный выискался – майор из «молодых людей». Золотая молодежь, уши с розовыми мочками. И это в пору, когда все пьют и все воруют.

– Перестань!

– Надоело! – Мосолков первернулся набок и затих – он, похоже, и сам не распознал, не понял, отчего завелся. Неужели старая бабулька с домашним вязанием выбила его из колеи? – Какое, говоришь, число у тебя святое?

– Семь.

– Семь, семь… А земное?

– Четыре.

– В школе я всю жизнь был хорошистом, получал четверки. Выходит, по вещевой принадлежности я самый что ни есть земной человек. Ты, надеюсь, не семерки получал?

– Нет.

– Значит, говоришь, четыре части света, четыре времени года, четыре типа характера, четыре группы крови?

– Гляди, запомнил, – удивился Савченко.

– На войне я был четыре раза ранен, имею четыре ордена, в живых у меня осталось четыре родственника, у дома моего – четыре стены. Эх, Юра, Юра… Хотим мы быть лучше самих себя, лучше, чем есть на самом деле, да бодливой корове Бог рог не дал и не даст – существует суд выше нас, и мы ему подчиняемся со всеми нашими потрохами. Божий одуванчик права на все сто процентов – чего нам тратить слова?