Валерий Поволяев - Три дочери

– А где находится эта самая Сретенка?

– Думаю, недалеко отсюда. Та-ак, дай сообразить… Значит, вниз из гостиницы по проулку – Неглинная, налево по ней – Трубная площадь. Если прямо от Трубной к Театру Красной армии – Цветной бульвар, а направо… Направо по трамвайной линии вверх и будет Сретенка. По-моему, это так. Если только что-нибудь не сдвинулось в моей памяти и в сорок первом ничего не разбомбило. Все-таки здесь я был давно, еще до войны. Память – штука несовершенная. Собственно, а почему тебя интересует Сретенка?

– Ты же сам сказал про Гиляровского. Название очень интересное.

– Татарское.

– Значит, говоришь, Сретенка недалеко отсюда?

– Совсем недалеко.

– Надо сходить! – решительно произнес Мосолков.

– Мораль, мораль… Мораль сей басни такова… Ты женат?

– Откуда? Когда? Война же! А после войны из Австрии так и не выезжал.

– У меня – та же самая песня, а девчонка, которую я когда-то считал своей, увы, вышла замуж.

– За тыловика, конечно. Мы гнили в болотах, головы под косу подставляли, от танковых гусениц увертывались, а они на нас капитал зарабатывали. Вот гниды! – не выдержал Мосолков. – А у меня, Юр, даже девушки такой, как у тебя, не было.

– Значит, не успел разочароваться.

– Зато успел кое-что познать, – Мосолков, вспомнив о чем-то своем, помрачнел. – Впрочем, все это ерунда, все это осталось в прошлом.

– Досужие люди, как ты выразился, говорят, что женщина сильна своим прошлым, а мужчина – будущим, – Савченко всегда умел выбирать в разговоре такой тон, что даже пошлость у него не звучала пошлостью; если красок в голосе не доставало, он подкреплял слова жестами, взглядом, он, похоже, контролировал себя и видел себя со стороны, словно перед ним было зеркало. – Займемся настоящим.

«Занятный все-таки человек – майор Савченко, – вновь, в который уж раз, отметил Мосолков. – Не рядовой. Рядовых полным полно, хоть пруд пруди: посмотри налево, посмотри направо – всюду одни неприметные, с неразборчивыми лицами рядовые, а вот чтобы с изюмом, таких – малые единицы: раз, два… ну три… а четвертый палец уже и загнуть не на ком».

– Занятный ты человек, – вслух произнес он.

– В меру сил, – Савченко не выдержал, поклонился. – Стараюсь!

На миг Мосолков ощутил внутреннее неудобство, словно бы он предложил Савченко нечто такое, что не поддерживается власть имущими, печатью, начальством, генералами и полковниками из разных политуправлений – если они засекут двоих ходоков с майорскими погонами в обнимку с непутевыми девушками – ого-го какой спектакль устроят, разбирательство на всю Советскую армию прозвучит… Впрочем, сам Мосолков никаких разбирательств не боялся – хуже того, что было, уже не будет, а вот как Савченко…

«А Савченко все это интересно с литературной точки зрения, он принял предложение с достоинством, без суеты, без нарочитой брезгливости, что всегда отличает ханжу от неханжи, хотя при случае ханжа может дать такого шороха, что ангелы на небе позабудут про свои гимны и поприкрывают свои глаза ладошками… Ведь Савченко – тоже мужик, не из камня, не из глины с навозом сотворен, тоже намаялся на войне, тоже баб лицезрел только в виде зубных щеток, бархоток, да еще на перекрестках – всамделишных, в укороченных суконных шинельках, с регулировочными флажками в руках. Вот и все.

Впрочем, еще, пожалуй, после войны в Германии – разных там фрау или как они там называются? В конце концов, Савченко возьмет и чем черт не шутит, – напишет книгу о солдатских и командирских приключениях. В том числе и о наших в Москве».

Мосолков перекосил плечи, приподняв одно, опустив другое, глянул за окно, где теплом дышала земля, попискивали какие-то городские пичуги, еще не слопанные кошками, воздух был душист и сух. Хорошая все-таки пора стоит – конец лета.

– Худых болезней не боишься?

Засмеялся Савченко, ничего не ответил.

– У нас на фронте мыло «К» давали, – Мосолков хрипловато хохотнул, – медицинское.

– Это совсем по другой части…

– Ага. От пушного зверя. Употреблять три раза в день. По воскресеньям – двойную порцию. Люди с темным цветом лица вылечиванию не подлежали.

– Зато блондины от этого мыла рисковали заболеть коклюшем.

– Что коклюш! Вот если…

– А, все едино – что блондины, что брюнеты! Все люди из одного теста слеплены: мясо, кости, жилы, нервы, чуточку мозгов.

В разговоре Сретенку больше не упоминали, словно бы стеснялись чего-то, слушали городских пичуг, гудение нечастых машин и мяуканье кошек, слушали самих себя и друг друга, понимали, что оба они – прекрасные люди, и подчинялись минуте, в которой жили и которая была для них главной, – и прошлое и будущее почему-то перестали существовать, – ими неожиданно овладели иные силы, о существовании которых они подозревали, но не знали точно, есть они в них или нет.

В другие разы им было бы стыдно, они бы отворачивались друг от друга, мучительно краснели, словно школьники, а сейчас этого не было. И смешно, если бы было – все нежное, чувствительное, тревожное было выедено войной почти до остатка, хотя кое-что все-таки сохранилось; они не стыдились ни самих себя, ни женщин, которых им надлежало встретить, ни мыслей своих. Они были людьми и ничто людское им не было чуждо.

Утро прошло в хлопотах, оба сходили в военное управление – отметились все-таки, им велели ждать вызова, в полдень наскоро перекусили в коммерческой забегаловке, съев за немыслимые деньги по невкусной свиной сардельке с капустой, от которой почему-то пахло мазутом, – только этим ясный теплый полдень им и запомнился…

– Немцы готовят это дело много вкуснее, – сказал Савченко, откусывая у полусырой жирной сардельки край, – сала меньше кладут, коптят, изобретают чего-нибудь, чесноком натирают.

– Не говори о немцах, – попросил Мосолков.

– Что, вот тут сидят? – Савченко провел пальцем по горлу, улыбнулся тихо, интеллигентно. – Как говорят отечественные остряки, наполнен ими под завязку?

– Раньше я слышал, что немцы культивируют абсолютно все на свете, кроме юмора, и думал, что это имеет только один смысл: фрицы не умеют смеяться! – лицо Мосолкова потяжелело, сделалось неприятным, подбородок упрямо выдвинулся вперед, на нем образовалась волевая раздвоина, глаза вобрались, сверху их попробовали прикрыть брови, но не прикрыли, не справились с задачей – маленькие были, редкие… Мосолков мигом постарел, взял сразу лет двенадцать, наверное, единственное что – седина в голове не появилась.

– Не все они на одно лицо. Есть лица выдающиеся.

– В любом стаде есть умные коровы. Но все это, Юр, попахивает школой, партой, изрезанной перочинным ножиком и не самой лучшей в мире минутой, когда надо выкладывать учителю знания: Гейне, Гете… Пошли-ка лучше, куда собирались пойти…