Валерий Поволяев - Три дочери

– Тройка – число возведения, семь – святое, четыре – земное, три – мирское, двенадцать – жертвенное… У гроба двенадцать углов и гробовщики, сколачивая свой товар, не всегда знают, что делают, а точнее, вообще не знают, почему гроб должен иметь двенадцать углов, а не, скажем, восемь. Восьмиугольные гробы только потому не производят, что боятся греха и расплаты – а вдруг покойник поднимется и вцепится костлявыми руками в горло.

– Вот так-так! – не выдержав, выдохнул Мосолков. – Прямо как в Московском государственном университете. Давай выпьем!

Выпили. Закусили.

– Разве это неинтересно? – спросил Савченко.

– Очень интересно, – малость скривил душой Мосолков, которому не хотелось забивать голову цифирью, пусть даже и увлекательной, а с другой стороны, скажи он, что все это неинтересно – обидит Савченко. – Продолжай, продолжай! – проговорил он горячо, бросил взгляд в окно, где застеленная черным паровозным дымом, проносилась свежая, недавно нарядившаяся в зелень земля, отметил, что поезд идет ходко. Еще отметил, что землю скоро заплюют, изгадят паровозы и превратится она в обычный угольный хлам, облезет, почернеет и будет вызывать ощущение досады и даже горечи – от недолговечности всего, что должно жить, цвести и радовать глаз. Помахал рукой пейзажу, проносящемуся за вагоном. – Ну и чего я должен сказать в ответ? – спросил он.

– Ничего не надо, – Савченко в свою очередь также помахал ладонью, машинально повторив жест Мосолкова и приметливый Мосолков засек это, удивился: они ведь с Савченко слеплены из разного материала, их обжигали в разных печах, в головы им вложили разные мозги, но если покопаться, в них обоих можно найти много общего, одинакового, не только этот маскирующий жест. – Ничего, – повторил Савченко и вывел в своем блокнотике крупно «741».

– Что это? – спросил Мосолков.

– Слово «храм» в переводе на цифры, – сказал Савченко, – раньше у славян не было цифр, как, впрочем, и у арабов, цифры появились позже и пока они не появились, их обозначали буквами. Вот такими, например, – он нарисовал Х, подчеркнул дважды карандашиком, пояснил: – Буква Х означала цифру шестьсот, Р – сто, А – один, М – сорок, если все сложить, то получится семьсот сорок один, иначе говоря «храм».

– Не получится, не получится, – неожиданно возразил Мосолков, который уже вник в это дело, точнее, вник в последнее объяснение, сделав это быстро и цепко, как в разведке. – Если брать последовательно, то получится не «храм», а «хрма». Хрма – это не храм.

– А кто спорит? Вполне возможно, что церкви раньше так и звали – хрма. Но о слово «хрма» можно сломать язык и на всю жизнь остаться хромым.

– А что означает крест? – Мосолков умел задавать неожиданные вопросы, он мог бы изобразить и что-нибудь посложнее, связанное с сущностью бытия или вечностью духа, но не хотел, чтобы Савченко запнулся и развел беспомощно руки, ему доставляло удовольствие видеть, что Савченко не огрубел за войну, хотя кожа человека после двух атак на хорошо укрепленную высоту становится крокодиловой, он может плеваться железом, отдавать железные приказы, есть железо и сам быть железным, – таким, например, за войну стал Мосолков, обретя на всю жизнь твердость и такую волю, что ломать его можно было только с помощью динамита или гранаты, он сам как-то сказал одному заносчивому сослуживцу, капитану из штаба дивизии: «Ломануть меня может только динамит, подложенный во сне под голову, ты против меня – мягкая килька». Хорошо, что на войне не все закостенели.

– Крест – это обычный знак плюса.

– И больше ничего?

– А что еще надо? Крест предполагает рост до бесконечности. Вы можете назвать самое большое число, которое знаете? Назовите!

– А ведь действительно, – Мосолков напрягся – ему показалось, что он сейчас назовет это число, но не тут-то было, он не знал самого большого числа на свете, – наверное, его просто не существовало, – подивился тому, что никогда над этим не задумывался, широкое, по-монгольски скуластое лицо его сделалось озабоченным, еще более расширилось в скулах – Мосолков считал, что у него все не как у людей, все устроено совершенно по-иному. Подбородок у Мосолкова вытянулся, отвердел. – Нет такого числа! Выходит, крест – это… – он не договорил, повертел пальцами в воздухе, изображая что-то круглое, – это почти что земной шар? Так?

– Не совсем, – сказал Савченко, – крест – это знак плюса и еще, как мне кажется… – он замялся и вновь машинально покрутил пальцами в воздухе, – ну совсем, как Мосолков, подкинул в руке что-то невидимое, проговорил: – Еще – это символ добра.

– Ну-у-у! С чем я не согласен, с тем не согласен. А тевтонский крест меченосцев, а инквизиция с крестом в руке, а кресты на боках фрицевых танков?

– Я имею в виду славянский крест. Хотя возможно, возможно… Есть предмет для спора, есть.

– Да потом на войне мы разучились ценить добро, – убежденно проговорил Мосолков.

– Это смотря о ком речь? Зато как высоко ценилось самое малое проявление добра – кусок бинта, сухарь пополам, щепотка соли, запасная обойма к пистолету, немецкая сигаретка, родная отечественная самокрутка – все пополам, а? Война хотела выбить из людей чувство добра, да не везде ей это удалось, у одних она выбила, у других только укрепила. Как ни старалась война, а равновесие все равно сохранилось. В природе не бывает перекосов, несмотря на войны.

– Услышал бы нас какой-нибудь особист, – неожиданно усмехнулся Мосолков и, снова налив спирта в мерзавчики, потянулся за куском буженины, – в войну они попритихли немного… Ведь невелика была для них радость – лезть в окопы, где можно нарваться на пулю или насадиться на штык, вот они и старались отсидеться в кустах. А сейчас…

– Сейчас они уже проснулись, – неопределенно проговорил Савченко, – займутся своим привычным делом… Повторится то, что уже было. Их же ведь на фронте сидело вон сколько! И все хорошую зарплату получали… Теперь им подкинут новую работенку. Чует вот это самое… – Савченко коснулся пальцами своей груди, где у него, судя по всему, была душа, – очень даже чует. А насчет славистики, чисел, символов и прочего, Юрий Ионович, – голос Савченко сделался звонким и жестким, – в меня в институте столько вбили, что если б не война – быть мне уже кандидатом наук и как минимум – автором двух книг.

– Не боитесь, что я – особист?

– Вы не особист.

– Откуда знаете?

– А мне не надо знать, Юрий Ионович, я вижу. Для меня жест значит больше, чем речь, а характер говорит больше, чем документ с печатями.

– Знаете что, товарищ майор, – Мосолков придвинул к Савченко буженину, – давайте выпьем на брудершафт и будем на «ты».

– Я же не ресторанная дамочка, чтобы пить со мною на ты, Юрий Ионович…