Валерий Поволяев - Три дочери

Мосолков запоздало вымахнул из вагона, перенесся сразу через все ступеньки на землю, внизу чуть задержался – ровно настолько, чтобы спросить у проводницы:

– Сколько будем стоять, сестричка?

Сестричка, которой было уже за пятьдесят, с мятыми железнодорожными погончиками, без знаков отличия, голос имела звонкий, будто жила в соловьиной роще:

– Пятнадцать минут!

– Все ясно. Без меня не уезжайте! – Мосолков крутнулся на одной ноге, ловя взглядом будку с кипятком – где же она может быть? С первого раза не нашел и снова предупредил проводницу: – Без меня не уезжайте! Если что – рвите стоп-кран!

– Ить, веселый какой, – пропела проводница. – За сорванный стоп-кран придется отвечать по всей строгости закона, вплоть до этого самого, – она скрестила пальцы, изобразив решетку. – Кто за меня отвечать будет?

– Я, сестричка, я! – Мосолков еще раз прокрутился на каблуке и наконец-то увидел простенькую будочку, совсем нелепую, несуразную рядом с гигантской половиной вокзала и побежал к ней.

Насчет того, чтобы проводница рванула стоп-кран, Мосолков не шутил – уже столько было случаев, когда объявляли стоянку на пятнадцать минут, а поезд стоял пять и на перроне чужой станции оставались люди. Кто мог догнать состав, тот догонял, но большинство не могло: народ-то помечен войной, у кого нога осколком проткнутая, у кого плечо прошито шрапнелью, у кого пуля осталась невытащенная в теле – у Родины были свои ордена, у войны свои, но одно они имели общее: и те и другие ордена были отлиты из металла.

Очередь у будки с горячей водой была небольшой, но у крана застрял какой-то военный в нарядном кителе с новенькими золотыми погонами, в которые он, чтобы не мялись, не гнулись, а всегда были праздничными, без поперечных морщин, вставил по твердой фибровой пластинке. Он наполнил вначале термос, потом какой-то трофейный графин с завинчивающейся пробкой, теперь подставил под струю чайник.

«Запас на половину вагона делает, – отметил Мосолов, – девиц каких-нибудь будет заморским чаем поить. Если, конечно, таковой у него имеется», – он улыбнулся довольно, поскольку у него самого такой чай был – вез с собой целых две пачки отличной английской заварки, полученной в подарок перед поездкой в Москву. Строго свел брови в одну шелковистую линию:

– Товарищ военный, продвижение дивизии к намеченной цели задерживается из-за того, что ваше подразделение застряло. Поспешите! Ваше время на исходе.

Военный отозвался не разгибаясь:

– А кто определил это время?

– Считайте, сам Верховный, – не задумываясь, ответил Мосолков.

– Не слишком ли рискованно подниматься на такую вершину? – военный аккуратно набрал воды в чайник, – налил под самую завязку, с верхом, неспешно прикрыл крышкой, которая, чтобы не терялась, была привязана веревкой к дужке, выпрямился.

Звание у него было такое же, как и у Мосолкова – майор: два просвета, одна звездочка. Мосолков скользнул по орденской планке майора – воевал товарищ неплохо. А теперь будет неплохо гонять чаи. Хотел что-то сказать, дать рецепт, как кипяток переделывать в ананасовый ликер, который Мосолков и сам-то пробовал только один раз в жизни, и то его угощали союзники, приехавшие как-то к ним в часть, либо как из охлажденного кипятка сварить пиво, но майор быстро ушел, даже не глянув в сторону Мосолкова.

Мосолков подумал, что майор обиделся – слишком уж примитивно он пытался его прогнать. У каждого человека планка шуток своя – у одного очень тонкая, сбивается сразу, человек ощущает, как его слово воздействует на других, у другого – грубая, сбить можно только кирпичом, и шутки человек отпускает тяжелые, они тоже сродни кирпичам.

Так и Мосолков: бросил в майора кирпич, и устыдился этого шага – то, что проходит с одними, с другими не проходит никак. Озадаченно потер рукою шею: надо бы как-то повиниться перед майором, исправить ошибку. С другой стороны – не бросаться же за ним вслед, не стелиться же скатертью. Повернулся, чтобы засечь, к какому вагону пошел майор.

Майор ловко перепрыгнул через шпалы, сложенные у полотна двойным рядом, пошел вдоль поезда. Движения у него были аккуратные, точные, шаг ровный: из своего переполненного чайника он не пролил ни капли.

Забрался майор в тот же вагон, в котором ехал и Мосолков, в следующий миг вагон накрыло облаком пара – по ту сторону поезда сновал маневренный паровозик, таскал чего-то, лязгал буферами, пищал, пускал пар – пару от него было, как от огромной мощной машины, видать, что-то было проедено в паровозике, в котле прогорела дырка, полетели вентили, отвалилась нужная гайка, раз одним только дыханием он мог накрыть целый состав: пару много, а толку мало.

– Поторопись, граждане пассажиры, – привычно подогнал Мосолков очередь, будто всю жизнь занимался этим, – поезд отходит. Пошустрее наливай кипяточек! Отходим, отходим!

Собственно, Мосолков и впрямь боялся, что поезд отойдет – не проводница же выделила на стоянку пятнадцать минут, кто-то другой, а тот может и передумать. С другой стороны, Мосолков оставил в вагоне полевую сумку с документами, – сумку в следующий раз надо будет брать с собою – мало ли чего! Береженого Бог бережет.

В вагоне Мосолков быстро нашел место, где сидел майор – в предпоследнем купе, если можно было так назвать жилой отсек общего вагона, – в углу у окна; майор успел развернуть книжку и углубиться в нее. Рядом с ним расположилась бабуля с бородавчатым подбородком и лихими усами, для которых бедовой старушке надо бы завести специальный гребешок, но она их расчесывала пальцами – раскарябывала, поправляла, облизывала языком.

На нос бабуля натянула очки с толстыми стеклами, отчего живые карие глаза ее так увеличились, что занимали чуть ли не четверть лица. На коленях бабуля держала объемный узел – так, похоже, и ехала, не выпуская его из рук. А сосед с золотыми парадными погонами бегал для нее за кипятком, приносил в графине с завинчивающейся крышкой.

Справа от нее, у окна, сидел, значит, майор, а место слева было забито узлами, судя по завязкам – бабулькиными. «Бога-атая бабка, – улыбнулся Мосолков, – если тряхнуть, звона много будет». На скамейке напротив сидели трое фезеушников в гимнастерках с железными пуговицами, с невзрачными незапоминающимися лицами, будь одеты они в другое – и выглядели бы по-другому, серая унылая форма обезличивала их.

Чайник с кипятком, который принес им сосед-майор, – сами они не выходили из вагона, боялись отстать от поезда, – стоял на полу, на клочке газеты. Фезеушники ожесточенно скребли себе пальцами затылки – соображали, где бы достать пару сухарей, чтобы попить чаю. Скользнув взглядом по фезеушникам, Мосолков тихо позвал: