Валерий Поволяев - Три дочери

– Товарищ майор!

Майор, углубившийся в книгу, даже не шевельнулся, голос Мосолкова вообще не дошел до него; узкое бледноватое лицо было усталым – читая книгу, этот военный словно бы жил какой-то своей, особой, параллельной жизнью, никак не смыкающейся с жизнью усатой очкарихи-бабки и серых фезеушников, и вполне возможно, что вырви его сейчас Мосолков из той, параллельной жизни, то поплатится за это. Нет, не резкой отповедью, а досадой, внутренним недоумением, осознанием собственной неловкости, которую ему придется заглаживать. Мосолков уже было отступил назад, в коридор вагона, но в последний момент сдержал себя: все-таки не привык откатываться на тыловые позиции.

– Товарищ майор! – снова позвал он, уже громче.

Майор на этот раз услышал, положил книгу себе на колени. Лицо его было беспристрастным, как у разведчика, идущего на задание, но и беспристрастность никогда не бывает одинаковой, она всегда разная, – беспристрастность этого майора была мягкой. А вообще лицо его было добрым. Увидев Мосолкова, майор приподнялся с лавки, произнес не по-военному:

– Добрый день!

– Товарищ майор, давайте сделаем так, чтобы день этот действительно был добрым, – проговорил Мосолков напористо, очень напористо произнес, как в атаке на хорошо укрепленную высоту.

Майор шагнул к двери, к Мосолкову, протянул руку:

– Савченко Юрий Николаевич.

– О! Тезка! – воскликнул Мосолков, – только по отчеству я не Николаевич, а Ионович. Чеховское отчество. И фамилия у меня, можно сказать, коровья либо лошадиная, так же, как у Чехова – Мосолков. От слова «мосол». – Он перетащил майора через невидимый порожек купе, отмеченный плоской железной рейкой. – Через порог нельзя здороваться, товарищ майор.

– Чего так?

– Плохая примета.

– Я раньше не верил в приметы, а сейчас верю. После первого ранения стал верить.

– Примета навела?

– Было дело.

– У меня тоже. Дважды был ранен и дважды заранее знал, что буду ранен. Я, знаете, чувствую себя виноватым перед вами, – Мосолков прижал к кителю руку. – Там, у раздачи кипятка…

– Полноте, полноте!

– Предлагаю вам объединить наши продуктово-питьевые возможности. Вы едете в Москву? – в ответ на утвердительный кивок, Мосолков красноречиво свел вместе ладони: сам Бог, мол, велел.

– Сейчас, только вклад свой возьму, – подумав, согласился Савченко.

– Не надо, не надо, – воспротивился Мосолков, – все есть!

Через пятнадцать минут они уже сидели в отсеке Мосолкова, разложив на маленьком откидном столике, на котором никогда не хватало места, дорожную снедь, вспоминали города и края фронтовые, искали точки пересечения, но их, похоже, все-таки не было – много раз оказывались на параллельных курсах, а пересекаться не пересекались. Мосолков выложил все, что приготовил ему в поездку ординарец: копченую курицу, буженину, твердую, почему-то попахивающую коньяком колбасу, вареные утиные яйца, достал мерзавчики – алюминиевые пятидесятиграммовые стаканчики, вложенные друг в дружку, бутылку, жирно запечатанную рыжим, явно «ненашенского» происхождения сургучом, щелкнул по ней ногтем:

– Осилим?

– Посмотрим, – уклончиво отозвался Савченко.

– Божьи слезы высочайшей крепости. Девяносто шесть градусов. Вы любите девяносто шесть?

– Очень неопределенное число, Юрий Ионович. В обе стороны смотрит.

– Какое же число вы любите? Сорок? Еще какое-то?

– Семь.

– Странно. Почему семь? А почему не три, не восемь, не четыреста?

– Семь – святое число, доказанное наукой.

– Наверняка ведь есть люди, которые смеются над этим, – Мосолков твердой рукой разлил спирт по мерзавчикам. – На фронте я так намостырился разливать, что могу делать это с закрытыми глазами. Завяжите мне глаза шарфом – стакан найду горлышком бутылки и выдам ровно столько, сколько другие наливают с открытыми глазами.

– Есть, конечно, люди, которые могут посмеяться и над этим. Но Ной сказал, что смеется тот, кто смеется последним.

– Причем здесь Ной? – Мосолков энергично потер руки, еще немного – и в ладонях у него забьется огненный воробышек. Но нет, не забился. – К черту Ноя!

Савченко в отличие от нетерпеливого Мосолкова характер имел иной, он мог ждать сколько угодно, брал если не мытьем, то катаньем; жеманиться он не стал, поднял мерзавчик, выпил, закусил и продолжил как ни в чем не бывало:

– Когда Ной строил ковчег в безгрешной равнине, вдали от воды, то над ним все потешались, тыкали пальцем – дурачок, мол. А Ной посмеивался в бороду, да строил и строил свою дурацкую коробку. А потом был всемирный потоп и вы, Юрий Ионович, знаете, что произошло с Ноем.

– Знаю. Ной смеялся последним.

– С Ноем было шесть живых душ, сам Ной – седьмой. Вот почему я люблю число семь.

– Вы верите в Бога?

– Нет. Бог сотворил мир за шесть дней, седьмой потратил на человека, сделав его своим духовным собеседником.

– Занятно, занятно. А говорите, в Бога не верите.

– Не верю. Но семь – число святое.

– А есть число для всех нас? Бытовое, кухонное?

– Есть. Четыре. Четыре – это число земное: четыре части света, четыре времени года, четыре типа характера, четыре группы крови и так далее, – Савченко вытащил из кармана крошечную записную книжку, в которую заносил многое из того, что видел, – всю войну прошел с несколькими такими записными книжками, быстро нарисовал на чистом листе цифру 4, рядом поставил 3. – Четыре, как мы договорились – число земное, а три… три – число мирское. Это число возведения. Недаром существует слово «строить». Откуда оно? Да от этой вот самой тройки! Возвести, построить, вознестись – все от этого числа.

– Забавно, забавно! – напористый, резкий в движениях Мосолков был словно бы подмят цифрами, выкладками и речью начитанного майора; то, что знал этот майор, Мосолков не знал, он вообще мог никогда не узнать ничего интересного про Ноя и его броненосец, если бы не Савченко, и восхищенно покачал головой.

Тут он неожиданно вспомнил про фезеушников с их закопченным чайником, наполненным кипятком и, предупредив Савченко: «Погоди, я сейчас», завернул в клок газеты несколько ломтей буженины, три утиных яйца, шматок сала и полковриги хлеба. Оттащил еду в отсек Савченко, выложил перед фезеушниками:

– Ребята, нечего сидеть на голодный желудок! Это вредно.

Осадил их рукой, когда они неожиданно вскочили с лавки и вернулся в свой отсек. Снова разлил спирт по мерзавчикам, глянул боком, чего там рисует Савченко в своем блокнотике, немо подивился тому, что человек, похоже, вообще не может обходиться без карандаша и бумаги. На войне от этих вещей отвыкают быстро. Значит, на гражданке майор будет ученым. Либо этим самым… Тем, кто умные книжки сочиняет. Савченко написал в блокноте «3 + 4 = 7», а в следующей строчке «3 X 4 = 12». Сказал: