Валерий Поволяев - Три дочери

– Это надо же – так лопухнуться! Мы бы уже давно могли прописаться на седьмых небесах… А что происходит вместо этого? Тьфу! – Мосолков хлопнул ладонью о ладонь. – Первые же появившиеся дамы – наши. И никаких вторых. Никаких колебаний и слюнявых рассуждений. Не то мы в нашу меблирашку вернемся ни с чем. А бабка-то права – тут действительно плешка, на которую слетаются эти самые, – Мосолков выразительно пощелкал пальцами, – эти самые! Не обманула нас с тобою дворянка, напрасно мы с тобою на нее грешили. – На Мосолкова словно бы накатило что-то: он говорил, говорил, говорил, его невозможно было остановить. – Возьмем первых же, кто бы они ни были, даже если придут в черных матросских бушлатах, – Мосолков набрал в грудь воздуха и опять обрел генеральскую осанку, стал богатырем. – Только так, майор. И чтобы их было двое. Обязательное условие – двое!

Тут на них двое и выплыли. Как в плохом литературном произведении, не имеющем счастливого конца, – а Мосолков считал, что все книги должны иметь счастливый конец, нечего страдать читающему народу, народ и так намаялся, – и не в литературе, а в жизни, – Мосолков даже зажмурился, хотел отработать задний ход, но отрабатывать назад было поздно… Да и договор был дороже денег.

На облюбованной плешке возникли две женщины. Но что это были за женщины? Они никак не походили на тех, что появлялись раньше – тех отличала некая зримая беспечность, легкость, непотревоженность душ, что хорошо просматривалось и в походке, и на лицах, и в глазах – на всем лежала именно эта печать; появившиеся на гостиничной плешке женщины были усталы и костлявы, почти напрочь лишены биения жизни.

В их облике виделось только одно – покорность. Как у лошадей, которых опускают в шахту, в темень для того, чтобы выполнять лишь одну работу – ходить по кругу, вращая ненавистный ворот подъемника.

Ступив на плешку, эти женщины словно бы сами для себя пересекли некий порочный круг, сделались покорными, застыли – и впрямь те лошади, которых опускают в шахту.

– Отступать не годится, – произнес Мосолков внезапно увядшим голосом, – раз договорились. Пошли!

Женщины были похожи друг на друга, словно сестры, но они не были сестрами. В красных натруженных руках, ошпаренных каустиком, который часто применяли дома при стирке белья, они держали по авоське – простенькой, приобретенной на рынке выцветшей сеточке, из авосек торчали мочалки – одинаковые, из лыка, что у первой женщины, что у второй, в линялые полосатые тряпицы было завернуто мыло – у каждой по одинаковому куску, полотенца покоились в промокших газетных кульках.

– С легким паром! – стараясь нагнать в голос побольше веселости, рявкнул командным басом Мосолков, Савченко даже не предполагал, что у майора может быть такой бас, – видать, действительно носить Мосолкову на своих погонах большие звездочки, в следующий миг Мосолков понял собственную неуклюжесть и галантно шаркнул подошвой сапога по асфальту. – Добрый вечер, девушки!

Та, что была постарше, с усталыми, обведенным синевой глазами, скупо улыбнулась:

– Ладно, чего слова впустую тратить? Пошли! – придвинулась к Мосолкову, тот перехватил ее авоську и они ушли, даже не оглянувшись на Савченко, сделавшегося неожиданно беспомощным, чужим самому себе.

У него возникло чувство некой ущербности, стыда и одновременно боли – так, наверное, чувствует себя человек, ни с того, ни с сего очутившийся на улице голым: надо бы какой-нибудь тряпицей прикрыть срам, а у него даже носового платка нет… Он стоял на месте, словно бы приклеенный к асфальту и старался не смотреть на женщину, находившуюся рядом с ним. Впрочем, он не видел не только ее – не видел никого и ничего, для него перестали существовать и люди, и город, и машины, он вдруг очутился в чужом, словно бы безвоздушном пространстве, в ином измерении – он был один в чистом поле.

– Ну что же вы? – укоризненно произнесла женщина. Голос у нее был низким, с глухими трещинками, словно бы грозил вот-вот порваться. – А?

В голове у женщины поблескивали первые седые волоски.

– Как вас зовут? – с трудом пересилив себя, спросил Савченко.

– Фрося.

– Хорошее русское имя.

– Имя как имя, – женщина вздохнула, – ни хорошее, ни плохое. Только давайте уйдем отсюда, а то… на нас смотрят.

– Хорошо, хорошо, – Савченко засуетился, хотел взять из фросиных рук авоську, но она не дала:

– Не надо, я сама! Носить авоськи – дело сугубо женское.

– Куда мы пойдем? – спросил Савченко, совершенно не представляя, что делать дальше.

– Ко мне, наверное. Только ко мне надо ехать… На трамвае.

– Хорошо, – покивал головой Савченко, – только давайте заедем на рынок, чего-нибудь на зуб возьмем, ладно? На Тишинский рынок, хорошо? – майор из всех московских рынков знал только Тишинский и поэтому назвал его. – Это ведь недалеко?

– Недалеко. На метро до «Белорусской», а там немного пройти пешком.

– Пройдем – не развалимся, – бодро, стараясь справиться со смущением, проговорил Савченко, пальцами смахнул пот со лба. Когда стоял у гостиницы – пот не лил, Савченко чувствовал себя нормально, а тут взмок, будто под дождь попал. – Жарко, – сказал он.

– Жарко, – согласилась Фрося.

– Вы что, действительно были в бане? – Савченко понимал, что надо говорить, о чем угодно говорить – о погоде, о разогретом асфальте улиц, о цветах, о продуктовых карточках, о хулиганах Марьиной рощи и бандитах-бендеровцах, которых судят в Москве, – о чем угодно, но только не молчать.

– Действительно, – сказала Фрося.

– Мой товарищ попал в точку, поздравив вас с легким паром.

Фрося промолчала. Савченко скосил глаза, рассматривая ее. Одета просто, в трикотажную кофту. Кофта старенькая, на локтях уже продрана, в поределостях. Поределости заделаны нитками, но поскольку у Фроси не оказалось ниток одинакового с кофтой цвета – морковного, она заменила морковные нитки оранжевыми. Юбка поновее, но тоже не первой свежести, уже несколько раз побывала в стирке. Тело худое, руки длинные, рабочие, из-под кофточки видны крупные, почти мужские ключицы.

Бледную кожу увядающего лица прорезали длинные гибкие нитки, рот тоже в морщинках, но морщинки эти исчезали, когда Фрося улыбалась. Глаз не было видно, – прикрыты большими усталыми веками, и вообще вся она, женщина эта, которую майору надлежало понять, была наполнена усталостью.

Ноги были крупные, мускулистые, ровные, словно бы достались Фросе от другой женщины, шаг – широкий, почти такой же, как у Савченко: они шли вровень, Фрося не отставала от майора.

– Вы что любите? – осторожно спросил Савченко, Фрося подняла недоуменные глаза и Савченко наконец рассмотрел, какого они у Фроси цвета: медовые, с сильным желтым оттенком, только глаза и были молоды во всем фросином облике.