Валерий Поволяев - Три дочери

– Да что есть, то и люблю, – просто сказала Фрося.

– Я в смысле, что нам купить на Тишинском рынке?

– Что хотите купить, то и покупайте. Это же от кошелька зависит.

– А что вы пьете?

– Что есть, то и пью.

– Понятно, – несколько озадаченно произнес Савченко и рассмеялся: эта увядшая, чуть грубоватая женщина начала ему нравиться. Он вновь покосился на нее и спросил: – Вы на фронте были?

– Нет. Муж у меня был. Этого достаточно.

– Муж? – Савченко удивился, хотел что-то спросить у Фроси, но она не поддержала разговора, замкнулась, тонкие паутинные морщины на щеках сделались резкими, глубокими, мужскими, и Савченко, видя, что Фрося ушла в себя, тоже замкнулся.

В Москве поговаривали об отмене продуктовых карточек, о денежной реформе, снижении цен, но разговоры эти так и оставались разговорами – ничего пока не менялось. Магазины были пусты. Купить продукты, одежду, питье можно было только на рынке, да в кооперативных магазинах по сильно завышенным ценам. Другого пути не существовало, на другое нужны были продовольственные карточки.

Деньги имелись у всех, но деньги без карточек ничего не значили. На рынке за бутылку нормальной водки-белоголовки надо было отдать портфель денег. Гораздо успешнее операций «Плачу деньги – беру товар» были обменные операции: водку меняли на мыло, бензин на мясо, рыбу на кровельное железо, масло на болты, одежду на запасные колеса к телеге и так далее.

Насчет денег даже анекдот ходил. Гуляет по белокаменной столице кавалер с барышней. Денег полные карманы, а купить нечего – все по талонам, все учтено, все расписано. Наконец кавалер увидел мусорную бадью, на которой было начертано: «Плевать в урну строго запрещается. Штраф – 5 рублей». Тут кавалера осенило. «Плюй! – сказал он барышне. – Сколько хочешь плюй! Я угощаю!»

Грустно, но факт: что было, то было.

У инвалида с честным взглядом и дергающейся правой щекой – Савченко всегда предпочитал смотреть торговцам в глаза и если что-то не нравилось ему, не брал товар, – купили бутылку красноголовой водки, у тетки, укутанной, несмотря на тепло, большую банку американской говядины, у согбенной столетней старушки с проворными руками – соленых огурцов и горячей картошки. Как всякий военный, ходивший в разведку, Савченко всегда запоминал лица. Война уже закончилась, и умение это, возможно, никогда не понадобится, но Савченко никак не мог избавиться от привычки… И вообще, старые привычки всегда держат людей прочно.

Потом они долго тряслись на трамвае мимо серых каменных домов, веселых, зеленеющих почти по-летнему скверов, по мосту проехали через черную захламленную речку с противно дымящейся водой, оставили позади пруд, на берегу которого несколько женщин шлепали вальками по белью и вылезли на неведомой, не обозначенной никаким щитком остановке. Просто трамвай тормознул у перекошенного железного столба и они вышли наружу.

– Что за пенаты? – спросил Савченко.

Фрося не поняла, отозвалась однозначно:

– Так.

Впереди, среди деревьев с темными фиолетовыми стволами виднелись длинные двухэтажные здания – крытые рубероидом бараки.

– Вы здесь живете? – спросил Савченко.

– Где же еще жить?

«Разбойное место, – подумал Савченко, – штаны снимут, кошелек отберут, очистят карманы и спустят в канализационный люк. Где мой трофейный „вальтер“, который не раз выручал на фронте?» Ничего, кроме перочинного ножа, у Савченко не было. Он шел следом за Фросей, не отставая от нее – Фрося предупредила, что сбиваться в сторону нельзя, тут сырое место, можно по щиколотку вляпаться в грязь. Комариное царство, долгоносых собирается столько, что иногда нос и рот они затыкают такими плотными пробками, что не пробить. Ни одна хвороба их не берет.

Поначалу, весной еще, жители здешние пытались бороться с комарьем, но все было безуспешно, комары побеждали, люди чесались отчаянно, стонали и ругались, а потом привыкали и зажимались до конца комариного сезона – жить-то ведь надо было!

Сквозь сырую низину были проложены темные, невидимые в вечерней мгле доски, Фрося безошибочно находила их ногой, под досками чавкала вязкая болотная жижа.

– Когда-то здесь была речка, – сказала она, – а потом ее вычерпали.

– Разве можно вычерпать речку?

– Можно. Отвести ее по ведрам на огороды, в палисадники ничего не стоит. Отвели – и речка исчезла.

– Зато грязи полный ушат.

– А что делать? Не писать же Калинину. У него и без этого дел полно.

– Может быть, и надо написать. Дел полно, но Калинин, говорят, многим помогает.

Фрося привычно вскарабкалась на светлый глиняный взгорбок, хорошо видный в темноте, к тощеньким заморенным деревцам, потянула за собой Савченко. Остановилась на миг.

– Вот и все, грязи больше не будет. Пришли.

Через минуту они очутились в узком и довольно чистом подъезде, в котором в отличие от подъездов многих московских домов не пахло кошками, – здешние жильцы следили за домом, – по ветхой голосистой лестнице поднялись на второй этаж.

– Здесь будьте аккуратнее, – предупредила Фрося, – здесь можно ноги сломать.

Прямо на ступеньках, мешая ходу, стояли ведра, горшки, старые закопченные чугуны, фанерные ящики из-под посылок – распространенная тара для картошки. Савченко отметил, что чем ближе к дому, тем разговорчивее становилась Фрося, она словно бы оттаивала, делалась качественно иной, из голоса постепенно истаивали хриплые усталые нотки, походка ее обретала легкость и женственность.

«Оно и понятно – дом есть дом» – Савченко попробовал определить, чем же, раз не кошками, пахнет подъезд, пахнет эта заставленная житейскими предметами лестница, но не определил – лестница ничем, кроме старого дерева, не пахла.

Давно Савченко не был в бараках. Жильцов-то тут, наверное, жильцов… недаром Фрося насчет жильцов предупредила. И как же она будет себя вести? При своей-то профессии? Савченко почувствовал, как у него вновь погорячело и сделалось чужим лицо.

Когда Фрося открыла дверь в коридор, из которого налево и направо выходили двери, много дверей, – Савченко увидел сразу несколько жильцов и ему стало еще жарче. Под кителем, по груди снова потек пот. Но он-то ладно – «наше дело не рожать, сунул, вынул, да бежать», – а каково Фросе? Она ведь живет здесь, живет!

«Ты понимаешь, Савченко, жи-ивет!» – майор почувствовал, что у него сами по себе шевельнулись и онемели губы, в висках возник электрический звон. Савченко понял, что не Фрося со своим более, чем сомнительным занятием окажется в центре внимания барака, а он – он, боевой майор, вот ведь как.

Мысль о том, что на него нападут, разденут и отберут бумажник, где находятся не только деньги, но и документы, пропавшая было в подъезде, удивившем его своей чистотой – разбойники ведь подъезды свои в чистоте никогда не держат, поскольку промысел их грязный и грязь для разбойника родная стихия, – возникла вновь в Савченко.