Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— Четче выговаривай слова! — приказал я и сам испугался. Чего это я? Я ему что, руководящий орган? Старший по званию? «Умывальников начальник и мочалок командир»? Почему я позволяю себе так с ним разговаривать? Чего-то от него требовать? По какому праву? И почему он терпит? Однако то, что он не осадил меня, давало мне дальнейшее право на беззастенчивые ковыряния в его душе. Стыдно признаваться, но в тот момент я испытывал незнакомое мне раньше наслаждение от безраздельного владения душой Дениса. Я мог распоряжаться ею по собственному усмотрению, как угодно. Хоть в порошок стереть. Хоть казнить — нельзя помиловать. В этот час я впервые в жизни был облечен всей полнотой власти.

— Громче! — зло и коротко бросил я, испытывая ситуацию на прочность, и Денис послушно заговорил громче.

Он много говорил. Что-то о работе, как Наталья заставляет его ходить к начальству, стучать на коллег, кого-то они вдвоем подсидели, и Денис занял его место, против кого-то удачно поинтриговали, и того не взяли на работу, к кому-то втерлись в доверие, задружились, стали в дом ходить, разговоры говорить, начальство обсуждать, мнения выслушивать, ну, финал соответствующий. Случаи все были мелкие, мещанские, пошлые, нестоящие, пустячные, короче. Такие пустячные, что даже стыдно о них упоминать, однако Наталья, видимо, отдавалась интригам со всей страстью, сделав их чуть ли не смыслом и наполнением жизни. Денис оправдывал себя. Через каждое слово повторял: «Ты же ее знаешь… она так велела… что я мог поделать…» — складывал с себя ответственность, прикидывался жертвой, вернее, сам себя уговаривал, что он жертва. И от этого становился мне все противнее и противнее.

Больше всего его мучила история с Риткой. Он все время к ней возвращался, чуть не через каждое слово. Оказалось, что, кроме квартиры, она лишилась еще и генеральской родительской дачи. Наталья настояла на том, чтобы Ритка подписала отказ от наследства, а у Ритки двое детей, еще маленьких, поздних, один больной, астма, а на даче сосны, а мы туда все равно не ездим, ну и так далее. Риткиным детишкам на молочишко Денис по совестливости характера подкидывал каждый месяц сэкономленные на завтраках и укрытые от Натальи копеечки. Компенсировал большую подлость малыми подачками. Реабилитировался в собственных глазах. Терзался. Я хотел было сказать, мол, а ведь ты сам все это сделал, своими руками сотворил, гад ты ползучий, но неожиданно для себя положил руку ему на голову. Голова была колючая — Денис всегда очень коротко стригся — и напомнила мне пионерский лагерь. Злость моя прошла. Я больше не владел душой Дениса и не хотел владеть. Он не был мне противен. Не то чтобы я его жалел, но он по-прежнему оставался моим другом. Что тут скажешь? Друзей, конечно, выбирают, но раз уж я его выбрал, придется с ним возиться, учить уму-разуму. Теперь он мне почти родственник.

— Знаешь что, — сказал я. — Возьми ты Ритку, сходи к нотариусу и перепиши на нее половину этой гребаной дачи.

Денис вскинул на меня глаза:

— Как же я… как же… А Наталья?..

— Да не говори ты ей. Вообще не говори — никогда. Сделал — и сделал. И молчи. Чего же так маяться-то всю жизнь?

Я подошел к холодильнику, обнаружил полное отсутствие водки — чего и следовало ожидать, и как Ольга планировала удержать Виктора при таком отношении к горячительным напиткам, не понимаю, ничему жизнь людей не учит, ничему! — зато там была початая литровая бутылка абрикосового ликера.

Видимо, Ольга периодически устраивала на кухне бабьи посиделки. Гадость, конечно, абрикосовый ликер, а куда деваться? Я вытащил бутылку, поставил на стол стаканы и прикинул, что при таком невыразительном градусе придется принять минимум по два полных стакана подряд.

— Накатим? — спросил я Дениса.

Он кивнул и тут же схватился за стакан.

— Вот о чем я действительно беспокоюсь, — сказал я, наливая по второму, — так это о том, как бы ты не простудился на балконе. Все-таки ночи уже холодные.

Денис засмеялся, и мы чокнулись.

Гриша лежал, раскинув ноги по кафельному полу. Штаны на заднице засалены. На одной пятке — дырка. Видно, что носки давно не стираны. Тапки валяются рядом. Руки вцепились в стенки плиты. Голова вольготно покоится на противне, который Алена забыла вымыть после того, как два месяца назад пекла пирог с капустой. Газ, разумеется, включен на полную катушку. Окна задраены. Шторы задвинуты.

В такой позиции его застала Алена, когда случайно забежала домой, чтобы взять кое-что из вещей. Она давно уже жила у Виктора. Сын квартировал у ее родителей. Почему-то ей в голову не пришло, что новую жизнь можно было бы создавать и на старом месте, в собственной квартире и, уж во всяком случае, с собственным ребенком. Она легко оставила родной дом, а сына просто отодвинула в сторону — отвезла к родителям и забыла на секундочку о его существовании. Она с радостью срывала старую шкурку, с наслаждением освобождалась от старых обязательств и связей. Мы почти не видели ее. Иногда она звонила Наталье. А кому ей было еще звонить? Не Ольге же, не мне и не Жене с Гришей. Так вот, звонила Наталье. Очень коротко, в дежурном порядке интересовалась нашими делами, нетерпеливо выслушивала новости (они были ей решительно не нужны), еще короче объявляла, что у нее все в порядке и — разговор окончен. Адью. Ничем и никем она не интересовалась, звонила из соображений приличия и с самого начала разговора мечтала его закончить. Если бы она была обыкновенной женщиной, вернее, такой, какой я представляю себе обыкновенную женщину с ее ясной простотой и понятными желаниями, инстинктами и стремлениями, то, вероятно, взахлеб рассказывала бы Наталье о своем романе с Виктором, делилась подробностями, обсасывала каждый взгляд и каждый жест, просила советов, нетерпеливо ждала реакции. Ведь это — она и Виктор, она + Виктор, она = Виктор — было тем единственным, что ее действительно занимало. Но Алена ничего не говорила, ничем не делилась, ничего не ждала и ничего не просила. Она не нуждалась. Она была не из тех, кто делится. Она была из тех, кто охраняет и сохраняет свое. Единственное, что могла вынести Наталья из этих отрывочных разговоров: Алена не мать, а кукушка, отдала сына («спихнула», как выразилась Наталья) на сторону, приезжает к нему раз в неделю на час, привозит продукты, чтобы отделаться и родители не ругались, и то не всякую неделю, частенько и пропускает. В голосе Натальи чувствовалось осуждение. Она по-куриному покачивала головой, мол, что делается, Боже мой, что делается на свете, матери детей бросают! Ее лицемерие уже не было мне противно. Оно меня смешило. Я представлял, как она жадно выспрашивает у Алены подробности ее отношений с Виктором (а интересовало ее все, начиная с того, сколько денег дает Виктор на хозяйство, кто ходит в магазин и платит за квартиру, но особенно, разумеется, альковные тайны, сколько раз в неделю, а за ночь, и в каких позициях, и какие ласки Виктор любит больше всего, а в ванной бывает, что, и на обеденном столе?!) и каким великолепным молчанием отвечает ей Алена. Представлял и не мог удержаться — хмыкал. Наталья обиженно замолкала. Денис тоже позволял себе тонко улыбнуться. После нашего разговора у Ольги на кухне под остывший чай и абрикосовый ликер он стал по-другому относиться к Наталье. Что называется, позволял себе. Иронию позволял, усмешку, уже не отворачивался, когда она ляпала нечто неудобоваримое, а глядел на нее, склонив голову к плечу, изучающим насмешливым взглядом, словно больше не принимал всерьез. Я не знаю, но мне кажется, что сейчас он бы уже не бросил ей в сердцах: «Я тебя ненавижу!» Его отношение к ней изменилось. Оно стало более снисходительным. Он ее прощал.