Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— Пойдешь? — спросил он, показывая ей билеты.

— Пойду.

— Я последний ряд взял.

Она повела плечиком.

Весь фильм Ершик краснел. Шевелил губами, шептал что-то про себя, пыхтел.

— Ты что все бормочешь?

— Ничего. Смотри, смотри.

И снова зашевелил губами. Взять или не взять? А если взять, то как? Как бы невзначай? Или специальным уверенным жестом? А если обидится? Когда по экрану пошли титры, он взял ее за руку. Катя хмыкнула, но руки не отняла. На улице он снова шел сзади. Когда подошли к подворотне, спросил:

— Ну как кино?

— Ничего.

— А ты не обиделась?

— На что?

— Ну… — Он посмотрел на свои руки.

— Дурак ты, Ершик!

И побежала во двор.

Влюбилась Катя сразу. Как будто захлебнулась, а откашляться не могла. Парень был, по мнению Ершика, слишком. Слишком высокий. Слишком волосатый. В слишком широких клешеных джинсах. Слишком взрослый. Познакомилась с ним Катя в каком-то институте на какой-то вечеринке. Ершик толком не знал где. Она теперь часто ходила без него на вечеринки. «Имеет право на личную жизнь», — говорил Ершик. И ждал у подворотни. Им тогда было по семнадцать лет.

Парень нарисовался так: одна рука на плече у Кати, другая в кармане джинсов. Шаг широкий. Катя за его шагом не успевала и почти бежала следом, он как будто за шкирку ее тащил. Подтащил к подворотне. Поставил. Наклонился.

— Кто это? — спросил не глядя. Ершик топтался поодаль в тени.

— Ершик.

— Он тебе кто?

— Никто.

— Не отсвечивай, Ершик, — посоветовал парень.

— Как это? — пискнул Ершик.

— Не высовывайся, вот так.

И поцеловал Катю. Встав на цыпочки, Катя тянулась к парню лицом, плечами, руками. Ершик не высовывался. Парень взял Катины волосы в горсть, потянул назад, поцеловал запрокинутое лицо, шею. Подумал, отпустил, развернул Катю, подтолкнул в спину:

— Ну, беги, малыш!

Катя побежала. Парень сунул руки в карманы, посвистел, покачался с носка на пятку и пошел прочь. Ершика он больше не замечал.

На следующий день после уроков Ершик выполз из-за школьного крыльца. Катя стояла на ступеньках, поводя плечиком.

— Кать… теперь что будет?

— Ты о чем?

— Ну… мне тебя больше не провожать?

— Почему? — Она смотрела, не понимая. Летели черные волосы. Косил зеленый глаз.

— У тебя же теперь этот…

— Ах, Ершик! — пропела она. И еще два раза: — Ершик, Ершик! — И провела тыльной стороной руки по его щеке. — Ничего ты, Ершик, не понимаешь! Я его лю-блю! Лю-блю! А ты — совсем другое дело. Кстати, мама просила молока и хлеба. Зайдешь?

Она полезла за деньгами, но он уже выгребал из кармана мелочь и махал у нее перед лицом рукой — не надо, не надо, не надо!

— Так все по-прежнему? — крикнул на бегу.

— Конечно!

Парень провожал Катю не часто. Раз в неделю, по выходным. Подводил к подворотне, целовал, подталкивал в спину, уходил, насвистывая. Ершик отклеивался от стены, шел за Катей до подъезда. Однажды она вернулась одна. Он увидел ее издалека и не узнал. Крошечная скрюченная фигурка шла, загребая землю носками туфель. Подошла, встала под фонарем, отбросив на стену огромную скрюченную тень.

— Вот так вот, Ершик, — сказала фигурка Катиным голосом и заплакала.

— Хочешь, теперь я буду тебя целовать? — спросил он.

Катя всхлипнула, высморкалась, повела плечиком и улыбнулась.

Когда Катя решила поступать в педагогический, Ершик пошел вместе с ней. Все было как раньше, разве что Катя остриглась и теперь штриховала глаза еще гуще — французской тушью в длинном фиолетовом флакончике. А челку оставила. Значит, сама Катя тоже осталась прежней. В институте они все время были вместе. На лекциях, в читалке, в столовой, на картошке, в спортзале. На вечеринки тоже ходили вместе. Только Ершик был не с Катей, а при ней. И все это знали. Когда входили в зал, Катя легко отделялась от Ершика, как шлюпка от корабля-тяжеловеса, и устремлялась вперед, раздвигая толпу острыми локотками. Кто-то ее там, в толпе, подхватывал, обнимал, кружил. И она подхватывалась, обнималась, кружилась. Ершик стоял у стены, сцепив за спиной руки, и смотрел вперед требовательным немигающим взглядом, как будто нащупывал глазами свой блуждающий огонек. От жары конопушки на его лице загорались и весь он пылал красным пожарным светом. Катя выскальзывала из толпы, обмахивалась ладошкой, тянула за собой нового кавалера. Проходя мимо Ершика, легонько касалась его рукой — мол, пошли, Ершик, нечего здесь больше делать. И он шел.

Катины кавалеры делились на три категории. Так Ершик определил для себя. Одни — приличные. Эти провожали Катю до подворотни, целовали в щечку, а то и вовсе пожимали руку и сдавали Ершику с рук на руки. Вторые — прилипалы. Эти тянули ее в подъезд, прижимали к стенке, шумно дышали, лезли под юбку. Катя хохотала, отбивалась, бормотала: «Да ну тебя, дурак, пусти!» Наконец вырывалась и убегала. Были третьи. Самые страшные. Их Катя брала за руку и вела вверх по лестнице, домой. Ершик оставался внизу, в подъезде. Садился на батарею. Ждал. Батарея была горячая и ребристая. Ершику на ней не сиделось. Он вскакивал, выбегал на улицу, кидал в лицо снег, возвращался обратно. Батарея прожигала насквозь. Однажды он принес с собой старое ватное одеяло. Постелил на батарею, лег и уснул. Проснулся от стука двери. Катя с кавалером спускались по лестнице вниз. Сквозь разводы на пыльном окне падал солнечный луч. Ершик понял, что наступило утро.

— А, Ершик! — сказала Катя, и из ее глаз, как из бенгальского огня, посыпались зеленые искры. — Молодец, что дождался. Ты на первую пару пойдешь? — Он кивнул. — Скажи там, что я заболела.

И потянула кавалера обратно.

Когда они окончили институт, Ершик пошел работать в школу учителем русского и литературы. А Катя никуда не пошла. Потому что замуж вышла. И родилась у нее дочка.

Муж Кате достался совсем никудышный. Не то чтобы она сама так считала, но по всему выходило, что никудышный. Звали его Гогой, но Катя называла его на грузинский лад — Гоги.

— Огонь девка! — говорил Гоги, шлепая Катю пониже спины. — Ты там пойди, сообрази. — Катя шла соображать. Гоги поворачивался к Ершику, щурил круглый совиный глаз. — Ну, ты-то знаешь. — Ершик пожимал плечами. — Да брось! Правда не знаешь? Ну ты даешь, братец! Да-а, жаль, что так получилось.

Ершик не знал, что у них там такое получилось, чего жаль Гоги, но кивал сочувственно.

В день свадьбы он явился с утра пораньше — вдруг что понадобится, а его нет. Катя выскочила в расстегнутом платье, с белой тряпкой в руках. Подскочила к зеркалу, стала прилаживать тряпку к голове.

— Пойди, пойди… — бормотала Катя.

Ершик хотел выйти, но Катя замычала что-то невнятное, замахала рукой.

— Да стой ты! Пойди цветы купи! Гоги спит, а невеста без цветов, сам понимаешь.