Ольга Шумяцкая - Я иду тебя искать

— А компот! Компот!

— Сама выпей! — кричала Аленушка, скатываясь с лестницы.

После обеда Валериан Аристархович шел отдыхать, а Катя с Ершиком — мыть посуду.

— Ты его любишь?

— Смешной ты, Ершик! Любишь — не любишь! У нас…

— Ребеночек будет?

— С ума сошел? Какой ребеночек? У нас дом, семья, общность интересов. Вот в Чехословакию летом собираемся. Аленку надо в институт определять. Ты что так смотришь? Валериана Аристарховича, между прочим, очень на работе уважают. Это тоже надо учитывать.

«Интересно, — думал Ершик, — а меня на работе уважают?»

Определять Аленушку решили на филфак. Помочь с определением Ершик не мог, но взял на себя роль репетитора. Высунув язык и упершись им в щеку, Аленушка писала под диктовку длинные пассажи, бормотала что-то под нос.

— Ты что там бормочешь?

— Слова повторяю.

«У-у-у!» — вспоминал Ершик.

— Эй, Ершик, ты что, спишь? Очнись! Ты как думаешь, что было бы, если бы Онегин и Татьяна поженились?

— Только не спрашивай об этом у приемной комиссии! — пугался Ершик.

— Ладно, не буду. А сам-то ты как думаешь?

— Думаю, ничего хорошего бы не было.

— Почему?

— Слишком разные.

— Как вы с мамой? Вы поэтому не поженились?

— Мы не поженились, потому что твоя мама любила твоего папу.

— А потом?

— Потом Валериана Аристарховича.

— Ой, не смеши меня, Ершик! Вы не поженились, потому что вы неправильные.

— Как это?

— Мама первая, а ты второй. А надо наоборот. Ты со всеми был второй, Ершик?

— Ни с кем я не второй!

— Ни с кем, потому что не с кем?

В институт Аленушка поступила с первого раза. В конце первого курса вышла замуж за дипломника, перевелась на заочный и уехала в какую-то Тьмутаракань. В освободившейся комнате Катя устроила для Валериана Аристарховича кабинет. Перенесла старый кожаный диван, купила в антикварном письменный стол с резными колоннами. За столом Валериан Аристархович не сидел, а на диване лежал охотно. На этом диване он и умер, пожив в своем новом кабинете совсем немножко — меньше года. Катя поплакала, сшила черное платье, запудрила морщинки под глазами, подобрала волосы и пошла устраиваться на работу в роно. Завсектором ее, конечно, не взяли, но место методиста нашлось. Теперь ей снова нельзя было опаздывать. Начальница Кате досталась — жуть! Катя звала ее Кошелкой. У Кошелки был зад и две авоськи. Этим задом она плотно заполнила Катину жизнь. Катя говорила о Кошелке двадцать четыре часа в сутки. Подробно рассказывала, как та была одета, как не пустила Зиночку к врачу, как намекнула Калерии Палне, что, мол, пора бы и пенсию оформлять, а ей, Кате, указала на несогласованную курицу, проживающую на окне в полиэтиленовом пакете.

— «Он с именем этим ложится и с именем этим встает», — усмехался Ершик.

Катя надувалась и замолкала, но через полчаса заводила старую песню.

— Ты посмотри, посмотри! — говорила она, раскладывая на кухонном столе листы, плотно исписанные мелким ровным почерком. — Вот я пишу методичку по детскому празднику. Где тут… Ага. Слушай. Пункт пятый. Зайцы. Дети выходят на середину комнаты, образуя круг. Начинают осуществлять подскоки на двух лапах. Прыг-скок, прыг-скок. В скобках — восемь раз. Тебе все понятно?

— Мне все понятно, — отвечал Ершик.

— А ей непонятно! Она слов не понимает! Может, мне в гороно сходить, а?

— Не надо. Напиши «скачут на двух ногах», и дело с концом.

— Так они же зайцы!

Начав необъявленную войну, Катя не заметила, как стала жить по правилам противника. Перестала подводить глаза, отпустила юбку ниже колен и вместо крепкого чая начала пить слабенький растворимый кофе.

— Ты что, на кофе перешла? — спросил Ершик, заметив на столе круглую металлическую банку.

— А! — махнула Катя рукой. — Кошелка пьет и нас приучила. Выключи! Немедленно выключи эту гадость! — глядя на экран телевизора и дергая Ершика за рукав, с птичьим испугом клекотала она.

— Зачем? Хорошее кино.

— Хорошее? Да там один секс! Это же верх неприличия!

— Это кто так говорит? Кошелка?

— Я, между прочим, работаю в отделе народного образования, чтоб ты знал! И прекрасно понимаю, что прилично, а что неприлично! — И Катя захлопывала дверь в кухню.

В голосе у нее все чаще появлялись сварливые интонации, она раздражалась по пустякам, гремела на кухне кастрюлями, и на скулах ее выступали коричневые пигментные пятна. Лицо стало широким и почти квадратным. Длинные глаза больше не убегали за его пределы, а группировались вокруг носа. Когда Ершик глядел на Катино лицо вообще, то глаза терял и каждый раз боялся, что больше не найдет. Тогда он концентрировался на переносице, отыскивал два бутылочных осколка и был счастлив. Переводил взгляд на зеркало. В зеркале сидел длинный тощий субъект с жестким седым ежиком и рыжими пуговицами в красной оправе бессонницы. Катя многозначительно смотрела на часы.

— Девять. Тебе пора.

Ершик натягивал ботинки. Однажды попытался было мяукнуть, что, мол, куда пора, детское время! Но Катя резко его прервала:

— А ты подумал, что обо мне соседи будут говорить?

— Кать, я сюда тридцать лет хожу.

— Вот именно! — И она вытолкала его за дверь.

Ершик спускался вниз и вспоминал кавалеров. Проходя мимо батареи, коснулся ее рукой. Батарея была горячая и ребристая.

Теперь Катя носила войлочные ботики на резиновой подошве — боялась гололеда. Ершик, как обычно, ждал ее у подворотни, пряча нос в воротник пальто. Брал сумку и, поддерживая под локоть, вел в подъезд. Катя поднималась на свой третий этаж долго, часто останавливаясь, переводя дух. На последний пролет сил у нее уже не хватало, и Ершик иногда брал ее на руки.

— Я, наверное, умру скоро, — говорила она и подробно рассказывала о спазмах в груди.

Она вообще стала говорить подробно и мелко — о том, как ночью спала, сколько раз вставала и зачем, как в боку у нее закололо, а потом отдалось в спину, вот тут, у поясницы, нет, чуть-чуть левее. «Господи, какой же ты бестолковый!» Разговоры ее были похожи на хлебные крошки — вот одну склевала, вот еще одну, и ничего не осталось, да вроде и не было ничего. Часто плакала от жалости к себе, сморщив лоб и подвывая высоким бабьим голосом.

— Ты что! — пугался Ершик и бросался за пуховым платком. — Никуда ты не умрешь! — бормотал, кутая ей ноги. — На вот, выпей!

Катя пила чай, и лицо ее постепенно розовело.

— Никто мне не пишет! И не звонит! И внуков не рожает! — спокойно говорила Катя, имея в виду бесстыжую Аленку. И макала в чай сухарик. Ершик глядел на красное дерево, запорошенное пылью, брал тряпочку, флакончик с жидкостью и начинал протирать полировку.

В конце зимы решили, что надо бы все-таки сходить к врачу. Врач Катю послушал, постукал, помял и отправил на рентген с кардиограммой.