Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Да, поздно. Ищите машину у наших дачников и езжайте в дежурную больницу. И немедленно.

Татьяна вернула в комнату, куда уже заселился Коля. Он выслушал все это и осел как мешок.

Татьяна взяла свою сумочку и пошла к Чуковскому. Корней Чуковский был главой местных дачников. Недавно его провозгласили живым классиком, наградили орденом Ленина и подарили автомобиль.

Татьяна вошла в дом Чуковского, дверь которого была отворена не смотря на поздний вечер. В коридор вышла домработница:

— Корней Иванович в столовой. Но что-то вы припозднились.

— Спасибо, — ответила Татьяна, — и прошла в столовую.

Там Чуковский показывал своим внукам и их товарищам какие-то картинки. Дети показывали пальцами на них, рисовали карандашами и были счастливы. Татьяна не подумалось, что если бы дедушка Ленин когда-то и был, то он должен был выглядеть именно так.

Чуковский поднял голову и присмотрелся сквозь приспущенные очки:

— Танечка? Танечка? Как вы к нам?

— Корней Иванович нам надо поговорить, — сразу сказала Татьяна.

— Хооорошоо, — протянул Чуковский, которого удивил поздний визит, но не удивило предложение Татьяны.

В соседней комнате, где уже не были слышны голоса детей Татьяна быстро пересказала всю свою историю.

— Вы хотите ехать прямо сейчас?

— Да ответила она.

Чуковский кивнул и вышел в коридор. Треск диска набираемого номера сменился мягким голосом Чуковского:

— Иван Васильевич, не хотел бы вас тревожить. Дело позднее, но заболела одна очень хорошая женщина. Ее надо срочно вести в дежурную больницу в город.

Чуковский повесил трубку и вернулся в комнату к Татьяне. Взгляд пожилого человека был сочувственным и мягким:

— Танечка о вас ничего долго не было слышно. У вас все было хорошо.

Татьяна покачала головой.

— И вы практически перестали писать. Давно не помню, чтобы выходили ваши новые стихи.

— Я пишу для радио, — сказала Татьяна.

— Я не слушаю радио Танечка, — Чуковский присел на подлокотник низкого кресла, — все так печально.

— Да, — четко ответила Татьяна, — я сидела в НКВД, потеряла там мужа и ребенка.

Чуковский покачал головой.

— А сегодня я теряю последний шанс стать матерью.

От окна донесся гул двигателя автомобиля.

— Танечка, успеха вам, — Чуковский поддержал ее под руку, — Иван Васильевич отвезет вас на моей машине в Москву.

Чуковский быстро набросал несколько цифр на листке бумаге:

— Вот мой телефон. Как все определиться немедленно позвоните мне. Сообщите мне, что и как.

Татьяна взяла листок, положила в карман и вышла. Автомобилем Чуковского оказалась новенькая Эмка. Черная дверь с трудом подалась. Шофер, которого звонок Чуковского выдернул из дома, выглядел как нахохлившийся воробей. Татьяна села сзади. Эмка медленно двинулась, выхватывая светом фар забор дач и деревья.

— Не знаю, какая там дежурная больница, — сказал шофер, — доедем до Москвы там в первой и спросим.

Через три дня Татьяна вернулась в Переделкино. Коля сидел в комнате. Рядом с ним стояли два распакованных чемодана.

Она посмотрела не него и сказал:

— Не разобрал вещи?

Коля испуганно смотрел на нее.

— Не разобрал, — повторила она.

— Нет, — ответил он.

— И хорошо, — сказала Татьяна, — скоро уезжаем нам здесь больше делать нечего.

— Нечего? — переспросил Коля.

— Да. Ты выноси вещи, а я пойду, отмечу путевки у главного врача.

Коля уныло уткнулся ей в плечо:

— Все?

— Все.

— Но.

Татьяна погладила Колю по голове, он куда больше нуждался в жалости, а не в утешении:

— Врачи сказали, что можно будет попробовать родить ребенка через год.

— Через год?

— Да. Нам надо идти.

— Хорошо, — Коля пошел к чемоданам, — тебя у входа ждать?

— Да, иди я тебя там найду.

Война. Говорят война все изменила. Неправда. Или полуправда. Для нее — Татьяны война стала импульсом, толчком, сделавшим ее стихи осмысленными и эмоционально насыщенными. Только себе и только поздно ночью, она признавалась в том, что ее настоящее творчество, а не стишки о Ленине стоит на пирамиде в основании которой припухшие и алчно обглоданные трупы детей, тела взрослых сдержано и тихо умерших возле станков и в хлебных очередях, а на самом верху испитые трупы стариков, с которых совершенно невозможно было срезать и ленточки мяса, а внутренности припаялись к груди и хребту.

Они умерли, не узнав о ней, а она не знала о них. Да за всю блокаду она видела не больше дюжины мертвых. Они лежали на улицах уже занесенные снегом. Белые продолговатые бревна не имели живого человеческого содержания и не производили никакого впечатления. Но они — мертвецы были, она о них знала. Они и стали дровами ее послевоенного творчества. Того самого пламени которые и мог вспыхнуть на пепелище личной жизни. Творчества в котором она уже не лебезила и не боялась. Не боялась, хотя и вздрагивала ночами от удара закрывшейся соседской форточки.

Только оказавшись перед военной пропастью, она решилась узнать о Косте. Ее поход в большой дом был коротким. В регистрационном окне женщина среднего возраста с бегающими заячьими глазами посмотрела паспорт.

— Вы понимаете, — заученно сказала она, — сейчас нет никакой возможности что-то узнать. Те, кого уже осудили и этапировали вообще проходят не по нашему ведомству. Их в другое передают.

Она уже собиралась вернуть паспорт, когда еще раз прочитала ее фамилию.

— А вы та самая Бертольц? — спросила женщина и ее глаза скосились одновременной на паспорт и на Татьяну.

— Та самая, — спокойно ответила Татьяна, не понимая быть той самой это хорошо или плохо — я на радио стихи читаю.

— Да, да, — повторила женщина, потянулась к здоровой трубке черного телефона, но посмотрела на очередь стоящую за Татьяной и остановилась.

— Вы знаете, что, — поспешно сказала она, — я вот здесь напишу на листке и оставлю следующей смене. Ночью людей не будет. Будет, не меньше, их через другой отдел будут отмечать. Тогда ни и посмотрят. Вы зайдите через день.

— Хорошо, — Татьяна забрала пас порт и прямая как толстовская княжна Мери вышла из здания НКВД.

Завтра и послезавтра она не пошла в большой дом. Костя пропал, а война просто окончательно перевернула лист его дела и их жизни.

Она подумала, что могла бы так же. Как там было в рукописях Пушкина. Там где был рисунок пяти повешенных декабристов. «И я так мог», — размашисто написал Пушкин. Как будто после этого он мог бы поделиться счастием казни. Нет, не был поэт ни в тюрьме, ни в настоящей ссылке. Он скользил по жизни легко, в череде прочего, примеряя на себя и балахон казнимого. Побудь он в их шкуре, то выскочил бы как ошпаренный и никогда и не решился бы писать такое.