Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Она кивнула.

— Наверное, сейчас проще стало? — спросил он, — и справок меньше.

— Нет, — Татьяна посмотрела на его раскусанные в припадке губы, — просто стало меньше врачей. Многих мобилизовали. У нас в Доме Радио закрыли медпункт — врача и медсестру отправили в укрепрайон.

— На фронт? — спросил Коля. Он все еще плохо соображал после припадка.

— Да, — Татьяна щелкнула пальцем по коробке папирос, — видел бы ты их лица. Когда они грузились на машину.

— Что? Что было?

— Мне показалось, что они на собственные похороны собрались. Наш милейший доктор Екатерина Алексеевна была белее своего халата.

Татьяна замолчала. Ей представился все тот же серо-белый цвет, оттенивший одним вечером ее жизнь. Вот такого же цвета было лицо милейшей Екатерины Алексеевны, когда она поставила в кузов ЗИСа свой докторский чемоданчик и подала руки стоявшим в кузове красноармейцам. Они весело втащили ее, потом медсестру Леночку с пухлыми шоками и закричали шоферу:

— Доктор с нами.

Румяный командир заколотил по крыше кабины. ЗИС выдал облако белого дыма, хрюкнул и медленно покатился на улицу. В окружении смеющихся красноармейцев стояла бело-серая Екатерина Алексеевна с неподвижным лицом. А медсестра Леночка уже подхватила веселую песню о том, как быстро Красная Армия разгромит врага.

— Тяжело бабе-то с мужиками будет, — тихо сказал дворник вышедший закрыть ворота за машиной.

Татьяна кивнула.

— Как на смерть уехали, — проворчал дворник и загремел цепью от ворот.

Татьяна, пораженная их общей догадкой посмотрена на него. Их глаза встретились, и в синих глазах дворника не было смысла, но в них была простота. Ее поражала эта глубинная житейская мудрость, а вернее понимание жизни, шедшее от простого человека. Человека часто не способного мыслить, но способного чувствовать. Только и способного чувствовать.

— Вы бы определились, — неожиданно громко сказал Татьяне дворник, — мне закрывать надо. А вы столбом так вот встали. Вам надо или на улицу идти. Или в здание. Так — то столбом стоять не положено. Ведь если, что — то я и виноват.

Коля выслушал все, прикидывая это на себя:

— И как мы без врачей?

— А как они там без них, — Татьяна, наконец, выудила папиросу.

— Но и здесь есть больные.

— Есть. Значит раньше будешь в поликлинику ходить, — Татьяна неудачно зажгла спичку, обожгла пальцы и затрясла рукой в воздухе, — врачей меньше и людей меньше. Ты бы видел, сколько наших народных патриотов бежит.

— Бежит? — Коля, наконец, поднялся и подошел к буфету.

— Да. Может и тебе взять направление в центр страны?

— А куда мне? — Коля надел свои брюки, — я вот могу до сортира дойти. А все остальное и не знаю. Мать у меня в Рязани живет. Но там ведь нет ВУЗа? Кому я там буду нужен?

— А ты спроси, — настойчиво сказала Татьяна, — ты к боям не годный совсем. Может там чье-то место займешь.

Коля посмотрел на нее с тоской Екатерины Алексеевны. Только та уезжала в пустоту, а этот уже был в ней. Коля махнул рукой и остановился.

За стеной были слышны громкие голоса — соседка Аня собирала свою дочь в эвакуацию. Первая эвакуация ленинградских детей в Новгородскую область была объявлена 28 июня 1941 года. Соседи что-то буробили и ругались.

— Я знаю, — тихо сказал Коля, — это детей вывозят.

Татьяна кивнула. Она все еще ранимо воспринимала само слово «дети». Вот и сейчас она подумала, что всех их — и родившихся и не родившихся она собирала бы сейчас в эвакуацию. Ей пришлось бы искать чемоданчики и коробки, бечевку, чтобы связать вещи. Пришлось бы искать по городу еще оставшиеся в продаже целые упаковки зубного порошка и мыла. Она затянулась, синим дымом, и подумала как же приятны и тревожны были бы эти хлопоты.

— Они паникуют. Тебе е кажется? — тихо спросил Коля. Он явно передумал идти до отхожего места.

Детей родители не хотели отдавать. Это знали и Коля и Таня. Поэтому она только пожала плечами.

— Я не про родителей и детей, — так же тихо сказал Коля, — я про тех, кого ты так не любишь.

Татьяна непонимающе посмотрела на него.

— Я говорю про руководителей города, — Коля присел на угол комода.

— Про Жданова? — громко переспросила Татьяна, — ты про этого жирного козла? Про Жданова?

В глазах Коли не отразился испуг. Он, обычный преподаватель, может чуть более способный, чем обычный доцент — филолог уже устал бояться советской власти.

— Нет, я про все наши власти, — тихо, но уверенно сказал Коля, — и про Жданова и про Сталина. Я про них, которые уже бояться. И нам пора?

За стеной, наверное, Аня грохнула чем-то тяжелым.

Коля вздрогнул, отпрянул от комода и сел рядом с Татьяной.

О Сталине Татьяна давно не думала. С начала войны Сталин исчез из газет. Она стала забывать длинный текст здравиц в честь великого кормчего. Сейчас она поняла, что действительно что-то изменилось. Но не в методах этой советской машины было чего-то бояться.

— Они паникуют, и бояться, — продолжил Коля, говоря очень и очень тихо.

— А ты не боишься? — почему-то так же тихо сказала Татьяна.

— Боюсь.

— А зачем говоришь?

— Аня донесет?

— Дурак, — легонько толкнула она Колю, — ей сейчас не до такого как ты.

— Я вчера проехал до Стрелки. Там выгнали всех наших учителей на рытье траншей. Все в гражданском, копают как буржуи в двадцатые. Красная профессура, а роет как эксплуататорские классы. Помнишь, тогда была трудовая повинность для представителей эксплуататорских классов. Сейчас практически тоже самое. Они там копошатся как в муравейнике. Лопаты есть, а тачек нет. Поэтому все сумбурно. Даже я увидел, что крашении неглубокие и не замаскированные.

— Нет, — Татьяна посмотрела, как медленно погас ее «Казбек» и она опустила его в пепельницу, — они не бояться. Они не хотят, чтобы с их революционными именами ассоциировались наши поражения.

— Поражения, — Коля посмотрел в лицо Татьяны.

Она кивнула:

— Конечно. Они будут прятаться до тех самых пор, пока не переломиться дело на фронте. Знаешь, когда наши пойдут не от границы, а к ней они все снова поднимутся. Тогда — о мы услышим и Сталина и Жданова. Они успеют примазаться к победе, а вот с поражением они не хотят равняться. Зачем? Пусть мы справимся сами.

— Справимся сами, — повторил Коля, — справимся сами.

Сталин вступил 3 июля. После этого стало страшно. Нет, он не сказал ничего нового. И так было понятно, что все идет не так, как пели в песнях. Врага не удалось встретить ни могучим ударом, ни победить малой кровью. Это поняли многие уже, когда 26 июня немцы взяли Минск. Но Сталин говорил так, медленно, так отчетливо стучали его зубы о стекло стакана, что его страх стал перетекать всем.

Татьяна слушала его речь в Доме Радио. Послушные сотрудники ленинградского радио выстроились перед репродукторами в коридоре. Медленно и хрипло говорил Сталин. Его слова молотком били по вискам.