Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Навсегда, — ответила Татьяна.

Старушка кивнула.

— А я вам забыла сказать-то, — рассеянно произнесла старушка, — тот кусочек, что еще оставался.

— Кусочек чего? — не поняла Татьяна.

— Хлеба, — пояснила старушка, — я же вам говорю в буфете мы нашли сушки, банку сгущенки и кусочек хлеба. Так вот, сгущенка и сушки ушли на похороны вашего мужа. А хлеб Яков Васильевич осмотрел, признал годным. Было в нем веса граммов двести. И по акту разделил между всеми жильцами —участниками похорон. Вроде как поминки. Но мы понимали, что хлеб все равно испорться.

— Хорошо, — ответила Татьяна.

— Надеюсь, вы не против всего этого?

— Нет, конечно.

Татьяна достала ключи от своей комнаты. Она посмотрела старушку:

— Чтобы дверь открыть надо акт составлять?

— Наверное, нет, — ответила та, — вы ведь не выписывались?

— Не выписывалась.

— А значит здесь прописаны. Это ваша комната. А опечатали дверь, чтобы все было по закону, чтобы сохранить ее до вас.

— А как же новый домком?

— А есть ему дело до нас? — старушка как-то крякнула, — он партийный и домком он по должности. Вы ведь сами у себя ничего не украдете? А он даже и не заметит. Не Яков Васильевич он.

— Хорошо, — сказала Татьяна, — тогда я открою дверь.

— Открывайте, — согласилась старушка, — я могу присутствовать как свидетель.

Татьяна оторвала бумагу и открыла замок. Замок застыл и с трудом поддался.

Комната была стылая и мертвая. Постель неубранная и смятая. Колю вынесли в их одеяле. Том самом большом и шерстяном.

Татьяна прошла в комнату. Окно было заклеено и не дуло. На столе лежала бумага с опись и подписями жильцов.

— Это копия, — пояснила старушка, — а подлинник Яков Васильевич поместил в домовую книгу. Все у него было по науке и все на учете.

Татьяна кивнула. Она постаралась представить, что думал Коля в последние дни. Брошенный ею в этой комнате. Попыталась и не смогла. Он был болен, но не был наивным. И смерть свою если не представлял, то предчувствовал.

Она посмотрела в буфет и увидела банку с кофе. Открыла ее, на треть она была заполнена зернами черного кофе. Из банки шел настоянный запах кофе. Коле нельзя было кофе, а умирающие с голода соседи не тронули его. Рядом с банкой лежала упаковка люминала. Значит, не эпилепсия была причиной смерти Коли. Она не смогла спасти, но и не убила.

— Это таблетки от головы, — Татьяна показала люминал старушке, — я их заберу?

— Да, конечно, сейчас все таблетки важные.

Татьяна положила люминал в карман полушубка.

Дверь закрылась на удивление легко. Так она перевернула очередную страницу ее жизни.

— Вам бы, у домкома справку получить, — сказала старушка.

— Какую справку? — не поняла Татьяна.

— О смерти. Яков Васильевич вписал, но не успел заверить в ЗАГСе. Вот и надо бы, чтобы вы получили справку по всей форме.

— Спасибо, — ответила Татьяна и сжала в кармане люминал, — я сейчас не буду ждать. Мне на работу пора.

— Конечно, конечно, — быстро согласилась старушка, — но в следующий раз вы домкома дождитесь для справки.

— Хорошо, дождусь. До свидания.

— Всего вам хорошего, голубушка, — ответила бабушка, — рада, что живы вы. Сейчас и этого для нас много.

Татьяна вышла на улицу и тщательно закрыла дверь подъезда — тепло надо беречь. Она ждала этого, понимала еще в Москве, что Коля мертв. Но все равно ей показалось, что ее лишили чего-то очень важного. А может и всего. Она опустила руки в карманы полушубка. В одном пачка «Казбека» в другом упаковка люминала. Люминала достаточно, чтобы отравиться насмерть. Съесть его с кофе, заснуть и уже не проснуться. Это свойственно утонченным натурам, вроде американских кинозвезд. Хорошие таблетки хороший конец хорошей и яркой жизни. Она усмехнулась, — вот она яркая жить. Темный город, засыпанный снегом, в которым ее самоубийства даже никто не заметит. В таких условиях самоубийство даже не глупость, а пошлость.

Самым странным было то, что человек, которого она уже не считала своим мужем, которым тяготилась, оказался, тем не менее, родным. Не таким любимым как Костя и не таким желанным как Миша. Но, тем не менее, родным. Хотя он был мостом в ту часть ее жизни, куда она никогда не хотела вернуться. Но значит и в памяти было что-то довлеющее и тянувшее назад.

«Ты дура Танька», — неожиданно подумала она, — стоишь на морозе и стынешь. Думаешь черте о чем, а тебе еще в центр идти. А ты стоить, и ностальгируешь по умершей жизни, так ты скоро и о следователе с любовью вспомнить начнешь. Ведь тоже твоя жизнь и тоже твоя память. Память, но давай теперь живых к живым, а мертвых к мертвым».

Татьяна вышла из двора. Уже смеркалось. Она увидела то чего хотела и боялась. Белый город и серое небо над ним. Белое размазанное по серому. Те самые цвета смерти, так давно вошедшие в ее жизнь и роднившие ее со страшным блокадным Ленинградом.

На улице были люди. Не то, чтобы их было много, с довоенными временем было не сравнить, но были. Вот две закутанных женщины протащили саночки с ведром воды из невской проруби. Их обогнала очень худая даже в шубе девочка — подросток с ввалившимися глазами. Потом она так же обогнала медленно идущего, ползущего старичка, отдышка которого создала облачко перед его лицом.

По улице медленно шли санки и повозки, которые везли унылые лошаденки. Лошадки были так слабы, что ездовые шли рядом, погоняя лошадок и гортанно покрикивая.

По своим важным, но не нужным делам прокатил красноармеец на велосипеде. Смельчак — зимой на велосипеде.

На углу стоит милиционер, как в лучшие времени. Он стоял и смотрел на идущих людей и едущие машины. Его лицо было обрамлено ушами зимней шапки, завязанными под подбородком, а весь рот в инее. Власть и порядок есть на улицах. Советска власть нас не оставит.

Но порядок столичного города был нарушен. На проезжей части темнели комья лошадиного навоза. У парадных были видны подтеки мочи и куски кала. В одном месте Татьяна видела занесенные легким снежком бревно тело.

Татьяна шла по городу легко. Она долго не выходила из Дома радио, а из окна мало что можно увидеть. И теперь прогулка была в радость. Но с ее быстрым шагом стирались все иллюзии. Тот мир о котором она писала был только в ее голове. Только умом можно было обречь себя на добровольные страдания ради силы духа и победы. Никто из этих идущих, ползущих и едущих людей этого делать не собирался. А вот она бы смогла. А почему не знала сама.

Мимо Татьяны медленно проползали машины. Они разгребали снег, углубляя колею. Некоторые из них уже шли с включенной единственной фарой закрытой светомаскировкой.

Над всем этим ухал метроном, звук которого шел из репродукторов. Уныние и тягость под гул метронома, который она уже давно ненавидела за неизбежную простоту.