Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Ее поражало то, что фасады домов были чистые. По книжкам она помнила, что средневековье отходы выливались на улицу, прямо на головы прохожим. Но скоро она поняла, что всему виной светомаскировка. Из-за затемнения было невозможно открывать окна. Поэтому все отходы выливались в лестничные пролеты.

Она шла легко, но перед последним поворотом к Дому Радио остановилась. Ей показалось, что она оказалась зажатой между комнатой мужа-мертвеца и пустым мерзлым место бессмысленной работы. Ни там, ни там не было, ни смысла, ни жизни.

Она опустила руку в огромный карман полушубка и нащупала упаковку люминала. И покачала головой.

Неделю назад «Январский цикл» передали в печать. Выйдет и отдельной книжкой и в газетах и на радио прочитают. Натан Яковлевич сказал, что написать такое сейчас, это как вырастить орхидею. Она отдала долг городу и не напишет больше стихов. Об этом стихов она писать не будет. Только прозу.

Фронтовик сидел на стуле прямо. Его китель был чистый, но не глаженный. Татьяна посмотрела по подворотничок. Он был не белый. А зеленый, сливался с кителем.

Фронтовик еще раз осмотрел ее:

— Мне ваш начальник…

— Натан Яковлевич, — быстро подсказала Татьяна.

— Да, — как нехотя произнес фронтовик, — этот Натан Яковлевич сказал с вами поговорить. Раньше мы писателей к себе возили, а потом как они гибнуть стали, так и перестали. Да и что у нас увидишь на передовой.

— Он хороший человек, — сказала она.

— Кто? — не понял военный.

— Натан Яковлевич.

— А, вы про это, — военному видимо не нравилось словосочетание «Натан Яковлевич» и он поморщился, — а вы извините?

— Я? — Татьяна улыбнулась, — Бертольц по первому мужу. А по отчеству Васильевна.

— А, — ухмыльнулся фронтовик, — вот я и говорю у нас ничего такого не увидишь. Не кино. Окопы можем показать, но высовываться нельзя, снайпер он не балует. Поле воронок можем показать — там, значит, лес был. Можем в землянки пустить, но там сыро и душно. Дух там стоит не очень. Сами понимаете. По дороге идти надо медленно и ни шага влево — вправо, по краям мины. Не кино это.

— Понятно, — качнула головой Татьяна и придвинула фронтовику пачку «Казбека».

— Курите? — спросил тот, кивнув на папиросы.

— Курю. Работать помогает.

— Я тоже, — он достал из пачки папиросу, вынул бензиновую зажигалку и задымил: — но иногда бросаю. Как-то в груди сдавит и брошу. А потом опять курю. Не знаю почему. Может это меня успокаивает.

Татьяна взяла папиросу, и фронтовик щелкнул перед ней зажигалкой. Сидели, молча, смотря как дым уходит к потолку. Как он кружиться там и исчезает.

— Вы Татьяна Васильевна не подумайте, что там все, так как в газетах пишут.

— А я и не думаю. Я не дура.

— Там, — фронтовик качнул головой в сторону фронта, — там все по другому. То, что в газетах пишут — знаете. А вы представьте, что все наоборот. Вот она и правда будет.

— Вы не волнуйтесь. Это не под запись, но мне нужно знать, что там происходит. Даже не для себя, а для других. Иначе нельзя писать стихи.

Фронтовик посмотрел на нее:

— У вас здесь, куда все страшнее происходит. Нам на передовой такого и не снилось. Мне —то чего. До меня никакой особист на передовую не дойдет. Да и что рязанскому мужику Степке Петрову особисты? Я как приехал в онучах в тридцать втором в училище, так и топаю с тех пор. Монголия, Польша, теперь вот под Ленинградом.

Он посмотрел на коробку папирос.

— Берите, — сказала Татьяна.

— Да, нет, — покачал головой фронтовик, — я, значит, скажу как есть. Два ранения у меня. Одно в ногу, в бедро, а второе уже в грудь. Она сразу не приходит, ходит смерть вокруг, а потом хлоп и нет человека. Так оно на фронте виднее. Но это я про бойцов. Тех, кто сражаться научился. Ополчение ваше, из всех этих очкариков, оно пошло и в первой атаке сгинуло. Фильмов насмотрелись про войну, и пошли прямо, никто не пригибался. Зарыли мы их, чтобы не травили воду. Потом морячков на фронт кидали. Вот мы с ними намучались. Они то ли со страху, то с неумении тоже перли. Но этих мы учить пытались. Вроде, научили бою, а они потом толпой по дороге идут. Немец мину — другую положит. И нате. Трупы и раненые. Трупы надо хоронить, а раненые в основном в живот. Мина она такая в живот любит. Осколок попал, брюхо лопнуло, кишки наружу. Что делать? Такой не жилец, лежит за пузо себя держит, а через руки, между пальцев кишки торчат. Врачи таких не берут, кричат, что живого покойника принесли. Мы таких кладем рядком, там где нет солнца. И оставляем того, кто им воду дает. Очень они перед смертью пить хотят.

— А как на фронте с этим, — спросила Татьяна, показав на папиросы. Но военный понял ее по своему.

— А с этим-то, порядок у нас. Мужики бойкие. А бабы из окрестных деревень не все уехали. Да и куда им ехать? Кому они нужны? Они, честно говоря, к нам прибились и сидят с нами. А что? Их-то мужиков побрали и многих уже убили. А у на и мужики есть, и еда есть. Они нам стирают, готовят, ну и сами понимаете. Да и с теми, кто под немцем живет там так же. Мы их не обижаем. Дружно можно сказать дружно живем. Хлеба у нас хватает, — он сказал не хлеба, а «хлиба», очень по — простому по — крестьянки, — когда и мясо привезут. Сейчас тушенка идет американская. И фрукты их. Представьте ананасы привезли. Я про них только читал, а тут попробовал. Но скажу вам честно трава — травой ананасы эти. Лежат в банке кольцами. Картошка наша куда слаще. Но вот с картошкой непорядок.

— А бои как? — поинтересовалась Татьяна.

— Что такое бой? — фронтовик еще шире расправил плечи, — бьют пушки и наши и их. Гул в окопах. Потом идешь с винтовкой и смотришь, чтобы по тебе пулеметчик или минометчик не пристрелялся. Если начинает метить по тебе, то беги куда хочешь беги. Но убьет он тебя. А так смерть она дело случая. Снайпер если, то это сразу все. А из пулемета или миномета в бойца только случайно попасть можно. Так и из пушки.

— А авиация как?

— Самолеты, — улыбнулся фронтовик, — летают иногда. Видим их в небе. Наших соколов. Летит он куда-то по своим делам и нет до нас ему дела. И немцы так же. Немцы они бьют по станциям, по мостам и по дорогам. Вот по Ленинграду бьют, а мы им зачем? Я от границы отступал. Два раза был под налетом, да и то, как наши грузовики разбомбили, улетели они. Мы им без надобности.

— А страшно вам бывает, — спросила Татьяна.

Фронтовик посмотрел на нее тяжелым взглядом:

— А то. Когда страшно не бывает, то считай в отпуск надо или убьют тебя. Сапер так наш, как стал напевать при разминировании, как пот с него не льет то все. Все, голуба, надо его на строительство моста. Или взорвется. Страх значит сапер потерял. А без страха нельзя. Или страх или смерть тебе. Я, если вам, Татьяна Васильевна, интересно, то особенно не люблю артудары. Хорошо немец бьет. Редко, но хорошо. Сидишь в норе своей и думаешь, вот сейчас он грохнет и засыплет меня здесь. Буду я лежать и даже не начнут копать. И без того сил нет. Так и забудут. А потом думаю, а что ты такого Степан в жизни сделал, чтобы тебя помнили? Вот и лежи спокойно. Не дергайся. А так и есть. Что я сделал? Вот вы стихи пишите. Мне этот ваш Натан Яковлевич прочитал. И скажу — мне понравилось и складно и со смыслом. Фамилия сначала смутила. Думал здесь все такие. А потом думаю, ничего по — своему вы воюете.