Сергей Ленин - Анютины глазки. Первая любовь и последняя

— Да, Абрам Моисеевич, вы просто гений. Все, мы побежали к Машке, чтобы ее обрадовать.

— Хогошо, только пгодолжайте габотать по тематике лабогатогии.

— Маша, Маша, мы нашли решение твоему спору с Василием! — кричали подруги, залетая в лабораторию. — Женщина дагит мужчине удовольствие, значит, это она ему дает. Так нам Абрам Моисеевич газьяснил. Ура-а-а-а!

— Девки, все, я пулей побежала домой к Василию.

— Дуй быстрее, если че, мы тебя прикроем.

Василий сидел дома на диване и смотрел телевизор. Там показывали Жириновского. Василий трудился на заводе имени Куйбышева. До ночной смены было еще шесть часов, он не знал, как скоротать время. «Вот бы с Машенькой моей покувыркаться, но мы с ней в контрах», — подумал молодой человек.

Маша как бы уловила мысли своего парня. Она подошла к нему, присела на его колени. И загадочно, глядя ему в глаза произнесла:

— « При огальных ласках женщина дагит удовольствие мужчине, или, дгугими словами, дает ему удовольствие». Значит, женщина дает! Ну? Че скажешь?

При этом Маша начала ликовать. Она смогла прищучить своего Василия. Она смогла разбить в клочья его дурацкую философскую придирку. Она была на высоте. Василий не сопротивлялся и не возражал. Он обнял свою Машу за плечи и грустно, но твердо начал говорить:

— Маша, я без тебя не могу. Ты моя самая, самая любимая девушка. Мне никого не надо, кроме тебя одной. Я люблю тебя сильно-сильно. Будь, пожалуйста, моей женой. Роди мне сына и дочку.

Он смотрел в глаза подруге нежно и трепетно. Он ждал ответа. Маша была ошарашена. Она сначала не могла прийти в себя. Потом с восторженным визгом соскочила с колен своего парня. Василий испугался и встал перед Машей. А девушка бросилась к нему на шею. Из ее глаз ручьем текли слезы. Она судорожно целовала своего возлюбленного, поливая при этом его солеными потоками влаги. Василий начал целовать свою любимую — самую, самую. Самую любимую, самую красивую девушку. Он своими губами снимал слезы с порозовевшего лица Марии. А она все плакала от радости и причитала, и причитала:

— Васенька, любимый мой Василечек, я безумно тебя люблю. Я два года ждала от тебя этих заветных слов. Ты их произнес, мой любимый. Как мне хорошо. Как хорошо.

Василий тоже расчувствовался, его глаза тоже стали влажными. Он нежно обнимал свою подругу и шептал:

— Машенька, любимая моя. Девочка моя. Солнышко мое.

Он не заметил, как самопроизвольно начал судорожно расстегивать пуговки на ее кофте. Он целовал и целовал ее миниатюрные и такие родные, такие любимые груди.

Он целовал глаза, губы. Он весь дрожал от страсти и нежности. Наконец Маша вырвалась из его рук. Она озорно засмеялась.

— Не сейчас, Василек, не сейчас, потерпи минуточку.

И она бросилась на кухню, по пути срывая с себя одежду. Потом из холодильника она достала бутылку шампанского.

— Милый, давай отпразднуем это наше замечательное событие. Давай выпьем с тобой по глоточку этого вина. А потом уже выпьем друг друга до дна, до последней капельки.

— Машенька, я буду любить тебя всю жизнь. Давай только никогда не ссориться. А то на ровном месте придумали себе дурацкую проблему и чуть не расстались навсегда. Давай ценить друг друга.

— Давай, давай…

Потом они предались таинству любви. На работу Василий поехал с подкашивающимися ногами. От любви это было, от любви. «Давай» было ключевым словом этой сцены, научной загадкой интеллигентного спора и всего этого рассказа. Но оно не имело никакого отношения к реальной жизни и чувствам этих молодых людей, любящих друга.

Осенние тучи зацепились за крышу нашего НИИПА (Иркутского научно-исследовательского института промышленной автоматики), они стали обволакивать здание. От соприкосновения теплого воздуха с холодным стали зарождаться слезы конденсата. Потом потоки водных осадков пролились вниз на кустарники акации, серый асфальт и припаркованные автомобили наших начальников, понуро стоящих у главного входа. Настроение было мерзкое, природа плакала. Плакал и Николай Сергеевич. Он вчера был на свадьбе.

Но эта свадьба была не его. Он был гостем на свадьбе своей невесты. Ах, как это тяжело. Сердце ныло, и оно было готово разорваться на части.

«Моя Катенька, мой котенок — чужая жена. Моя любимая уже не моя», — стучало в виски и корежило сознание молодого инженера.

Он поднялся на лифте на шестой этаж в свою аудиторию №617. Широко распахнул окно, встал на подоконник и приготовился выброситься вниз. Как вдруг его порыв охладил голос Прокофия Рудольфовича:

— Колян, я уже всю паутину с окна убрал, можешь не беспокоиться. Пойдем лучше накатим по пятнадцать капель спирта-ректификата.

Весь состав их лаборатории был отправлен в колхоз на уборку урожая, из рядовых на институтском хозяйстве они остались вдвоем. Николай Сергеевич сделал движение рукой, типа проверил заоконную чистоту, и направился в аудиторию следом за Прокофием Рудольфовичем.

— Прокофий, ты когда-нибудь гулял на свадьбе своей невесты? — с надрывом в голосе, чуть не рыдая, вопрошал Николай Сергеевич, разливая спирт из колбы в граненые стаканы.

Глаза Прокофия Рудольфовича уставились на собеседника пристально. Казалось, что они как два темно-коричневых паука, моргая мохнатыми ресницами-лапками, начали подтягивать нить разговора к себе.

— Хмм, — послышался выдох его обожженных спиртовыми парами легких.

Захрустел маринованный огурец.

— Понимаешь, Рудольфыч, я смотрел как ее, моей Катеньки, глаза выискивали в толпе мое лицо. А когда наши взгляды встречались… Ой, как мне больно. Ведь это я должен быть на этой свадьбе женихом. Это я дружил с Катенькой три года. Это я был ее первым мужчиной. Это со мной она, моя любимая Катя, строила планы на всю последующую жизнь. Это она меня целовала ласково и нежно… Как дальше жить? Ничего не понимаю. Это я должен был сказать моему Котеночку: «Выходи за меня замуж». Но не сказал, все тянул и тянул время. А он сказал, он позвал, и она, уставшая ждать этих сокровенных слов от меня, пошла за ним. Теперь он жених, а не я. Ах, как мне тяжело. Как тяжело. — Николай Сергеевич горько заплакал, как маленький ребенок, у которого злые люди отобрали любимую игрушку.

— Уфф, — раздался снова выдох Прокофия Рудольфовича, проглотившего очередную дозу спирта.

Казалось, что его глаза, как две сороконожки, моргали длинными ресницами-ножками, подбираясь в сочувствии все ближе и ближе к душевной боли собеседника.

«Какой же он внимательный и чуткий, этот наш Рудольфович, — подумал Николай Сергеевич. — Зря его все считают черствым бирюком. Он вон какой чувственный и заботливый».

— Ах, какие глаза у моей Катеньки, — снова застонал Николай Сергеевич. — Как же я буду жить завтра без этого изумрудного драгоценного света ее милого и любимого взора? Как я смогу существовать завтра без легкого прикосновения ее губ, без ее трепетных и нежных объятий? Как жить завтра-а-а? — Слезы сильнее мрачных дождевых вихрей захлестнули нашего молодого инженера.