Реваз Мишвеладзе - Избранное

— Сначала до калитки любимого соседа дорожку надо проторить, верно, дядя Титэ? — кричит мне со своего двора Минаго. — Не забыл, надеюсь? Доброе утро!

— Верно, конечно, но до уборной все-таки важнее, — смеюсь я. — Доброе, доброе.

— Снегу-то сколько навалило.

— Да. Похоже, подбавит еще. Тяжелый, видать, снег.

— Не говори. Прямо руки не свои. Только что прошел на ходулях сын Иполитэ, говорит, что у Шалико Хабурзания крыша обвалилась. Не знаю, верить или нет.

— Когда, говорит, обвалилась?

— Нынче ночью.

— Ну-ка накинь что-нибудь потеплее, и сходим посмотрим.

Что это, господи! Что со мной происходит! Я ловлю себя на том, что вроде бы обрадовался несчастью Шалико Хабурзания.

«В чем дело? Может, это старость? Может быть, тоска по работе? Заявимся теперь к Шалико, дня три поработаем у него, побудем все вместе, поболтаем, посмеемся, — пронеслось у меня в голове. — Ну мыслимо ли это? Одурел я, что ли, совсем? Что за дьявол сверлит мне душу изо дня в день? Было время, когда я и не знал, что такое тоска или скука. Какая там скука, до скуки ли было. На пустом месте мог найти себе занятие. Неужели все это уходит с годами, а может, я просто болен?»

— Ну чего тянешь, я ведь жду тебя, замерз.

— Я не пойду, сходи ты один, — задумчиво сказал Минаго и отвел взгляд.

— А-а! Да, да, я совсем забыл. Ладно, я пошел, — сказал я и зашагал прочь, ступая в следы ходулей.

Как это я забыл, что Минаго и Шалва в ссоре. В прошлом году Шалва пырнул вилами беременную свинью Минаго, забредшую к нему во двор. Свинья тут же опоросилась мертвыми поросятами. Я и Минаго своими глазами всё видели. Опоросилась матка в страшных муках и издохла тут же на месте. С тех пор Минаго не здоровается с Шалико. Они не ругались, слова худого не сказали друг другу. Только Минаго перестал здороваться с Шалвой, разве это мало значит?

Правду, оказывается, говорил сын Иполитэ. Крыша дома Шалико совсем осела. Видно, стропила подгнили, не выдержали тяжести.

Шалико ходит по кровле и сбрасывает черепицы в снег. Как же так можно: упадут черепицы одна на другую и расколются. Надо бы поставить человека три вверху на лестнице и передавать черепицу из рук в руки. Странный все-таки этот Шалико, что верно, то верно.

Я сперва удивился, что никого посторонних не было у него во дворе — одни домочадцы, но, думаю, наверное, соседи еще не успели прослышать, и, не спросясь хозяев, толкнул калитку. Она не поддавалась. Я сгреб перед ней снег в одну сторону, чтоб было удобней налечь на нее со всей силой. Калитка чуть приоткрылась.

Нет, ни за что на свете не поверю, хоть десять философов пускай меня убеждают, не поверю, что Шалико прав. Не ожидал я от него такого. Всякий волен в своих поступках, но не должны же эти поступки граничить с сумасшествием! К тебе, слушай, приходит человек: не волнуйся, говорит, дорогой Шалва, я мигом созову соседей; ты пока немного строительного материала подсобери, молотки, гвозди нам приготовь, а я, мол, пойду ребят покличу. «Не тушуйся, — говорю, — вон у Шакро вообще дом с землей сровняло, а у тебя, — говорю, — хоть стены целы…» Что может ответить на это любой нормальный человек? Он должен сказать: «Большое спасибо, Титэ, дорогой, дай бог тебе здоровья, ну-ка зови соседей, и бог нам в помощь — разом перекроем крышу». А как вы думаете, что мне ответил Шалико?.. «Не стоит беспокоиться, Титэ, нет нужды всем миром здесь топтаться. Я еще никакой пользы, — говорит, — от мира не видел. Сами как-нибудь справимся, — говорит, — без чужой помощи обойдемся. Людям, им только лясы точить и дело затягивать, им развлечений и зрелищ подавай, а я не собираюсь на зиму глядя комедию на моей крыше устраивать…» Но еще полбеды было бы, если бы он только это сказал. «Сапоги, — говорит, — должен тачать сапожник. А чего от мира ждать, когда каждый только и смотрит, когда ему чайными стаканами подносить начнут. Никто из них по моему вкусу и разумению и гвоздя в стенку не вобьет. Нет, лучше я мастеров приглашу, заплачу что положено, но уж хоть знать буду, что на совесть сделано. Да и в долгу ни перед кем не окажусь и никому не буду чувствовать себя обязанным. Мир этот ваш сделает тебя сегодня на грош, а стребует с тебя завтра на десять. Так что не стоит, — говорит, — беспокоиться, Титэ, иди, — говорит, — домой, займись лучше своими делами». Прямо так и сказал. Ну что ты ему ответишь на это? Ладно, раз не хочет человек, насильно мил не будешь. Но извольте рассудить: человек ли он после этого?

Волк и то лучше такого человека. Сколько раз видел: сойдутся вместе зимой голодные волки и воют. Желудки им, слушай, сводит от голода, рычат один на другого, видеть друг друга не могут, а все равно вместе. Вместе воют. Понимаешь ты, вместе!

С тяжелым сердцем бреду домой по снегу.

И чего это мне неймется?!

Пока сам человек не попросит: помоги, мол, — кто тебя заставляет совать нос в чужие дела?

Нет, дорогой мой, так тоже никуда не годится. Пусть враг мой воротит нос от чужой беды. Пусть он и живет по принципу — моя хата с краю. Миром собираются не только для того, чтобы помочь человеку, а еще и потому, что людям вместе побыть хочется. Понимаешь ли ты всю красоту единения человеческого?

Как только я ступил к себе во двор, взгляд мой упал на наш кукурузный амбар, и одна мысль пришла мне в голову. Прости мне, господи, но амбар у нас и в самом деле совсем старый. Если снег не перестанет валить, кто его знает, может, он не выдержит тяжести и обвалится.

Не разгибаясь, я часа два перетаскивал кукурузу из амбара на кухню во дворе. Полных два годори [3] Годори — большая, плетенная из прутьев корзина. высыпал и расстелил ровным слоем там, на чердаке.

Пелагея глядит на меня удивленно, но молчит. Знает Пелагея: если я что делаю, значит, так надо. Потом, когда жена ушла в дом, я взял новенькую пеньковую веревку и захлестнул петлей торец главного венца амбара, под самой крышей. Огляделся по сторонам, как вор: не смотрит ли кто, спрятался за кусты и дернул веревку. Амбар мой выстоял. Я зажмурился и дернул что есть силы. Амбар с глухим стоном осел.

Я молниеносно сбросил веревку с венца, смотал ее и повесил на прежнее место. Отряхнул с себя снег, зашел в дом, примостился как ни в чем не бывало у камина и говорю склонившейся над прялкой Пелагее:

— Замеси-ка тесто, на завтра хлеба надо будет испечь. Рябую курицу и ту хохлатку с красными ножками, что яйца все не несет, не выпускай утром из курятника. Ребят позвать собираюсь, подсобить мне должны. У нас от снега амбар завалился.

Пелагея молчит. Значит, все в порядке. Интересно, догадалась ли Пелагея?

Перевод А. Абуашвили.

Гуджу Маисурадзе стоял у ворот и пытался в щель разглядеть утопающее в зелени четырехэтажное белое здание. Попробуй-ка что-нибудь разглядеть сквозь кроны раскидистых платанов. За закрытыми окнами не видно было ни души. Гуджу сгорал от любопытства. Ему до смерти приспичило узнать, что происходит в этом здании. Скоро уже полгода, как на улице Капитана Бухаидзе появилось новое учреждение, а до сих пор никто не мог толком объяснить Гуджу, что это за учреждение. Нынче Гуджу попробовал туда проникнуть; прямо, без церемоний открыл калитку, но тут из будки вышел очкастый старик в штанах цвета хаки и потребовал пропуск.