Александр Щипин - Бог с нами

Еще через пару месяцев одинокая сорокалетняя женщина, работавшая машинисткой в комендатуре, — за время войны все, кто знал о ее связи с подпольем, погибли, поэтому после победы она оказалась в лагере, но никогда не настаивала на своей невиновности, помня за собой преступление, заслуживавшее, как ей казалось, гораздо более сурового наказания, потому что, когда ее в детстве спросили, хочет ли она брата, она ответила «нет» и брат так и не родился, — эта женщина добавила в какой-то малозначительный документ глухое упоминание о расположенном в этом месте объекте под невразумительном шифром, после чего лагерь был практически легализован. Время от времени заключенные и надзиратели принимались мечтать о том, что было бы неплохо поставить его у немцев на довольствие, но дальше разговоров дело, конечно, не шло. К тому же в лагере уже было собственное хозяйство — огород, теплицы, свиньи, несколько коров и даже анемичный бык по имени Генерал Шкуро, — поэтому голода бояться не приходилось.

Главной проблемой была дисциплина и вообще моральное состояние пионеров: кто-то рвался на фронт, кто-то, наоборот, впал в апатию и целыми днями не выходил из барака. В конце концов вожатые отпустили нескольких парней из числа самых старших к партизанам, а для остальных ввели режим, максимально приближенный к лагерному. Но, хотя к обязательным сельскохозяйственным работам добавились школьные занятия и спортивные упражнения, свободного времени у детей все равно оставалось слишком много, так что было решено начать строительство фальшивой дороги. Идея состояла в том, чтобы в одном месте, где дорога, соединявшая два близлежащих городка, поворачивала, огибая небольшой холм, сделать ответвление, которое уводило бы вглубь леса, причем ориентиры должны были совпадать с настоящими — все эти поваленные деревья, ручьи и остатки какого-то шалаша, оставшегося не то от охотников, не то от детей, игравших в индейцев и, возможно, так и сгоревших на кострах, не проронив ни слова. До поры до времени это ответвление закрывали бы деревья, но перед проездом какой-нибудь большой колонны их предполагалось быстро срубить и направить немцев по ложному маршруту. Когда дорогу уже почти достроили, было решено поставить на ней еще и фальшивую деревню, устроенную таким образом, чтобы, когда фашисты туда войдут и даже, может быть, разместятся на постой в пустых домах с посудой на столе и детскими игрушками в пыльных углах, ее можно было легко поджечь с разных концов, отрезав врагу все пути для отступления. В силу ряда причин этот план так и не осуществился, хотя строительство было доведено почти до конца, так что впоследствии эта дорога и эта деревня давали почву для самых различных слухов. Многие, например, сходились во мнении, что дома предназначены для душ невинно осужденных, которые умерли в близлежащем лагере: им предоставлялась возможность побыть на земле еще некоторое время с единственным условием — все-таки совершить какое-нибудь преступление, и даже не обязательно то, которое им вменялось в вину, лишь бы несправедливости в мире стало немного меньше. Чтобы мировая гармония не восстанавливалась за их счет, местные жители старались держаться подальше от странной деревни, благо делать там все равно было нечего.

Трагедия произошла в сорок третьем году: сумеречным мартовским утром, когда природа начинала пахнуть мокрым и живым, перед воротами объявилась комиссия во главе с полковником Мюгге, почти карликового роста болезненным человеком в очках с зеленоватыми стеклами, который был бы похож на какого-нибудь персонажа «Волшебника изумрудного города», если бы это был готический роман про огромную куклу вуду с истыканным булавками мозгом, ржавого бессердечного робота, трусливое животное и девочку-убийцу, которая любит спать в маковых полях. Конечно, в лагере было несколько помещений с выполненными ломаным готическим шрифтом табличками: «Verwaltung», «Buchhaltung» или «Kanzlei», — но хотя в хранившихся там папках и лежало некоторое количество документов, напоминавших настоящие, они, как и все остальное, были только декорацией и не смогли бы выдержать никакой серьезной проверки. Поэтому начальник лагеря Семен Яковлевич Каплан, представлявшийся Юргеном Кайзером, временно замещавшим уехавшего в командировку коменданта, тянул время, показывая комиссии территорию и хозяйство, и с ужасом видел, как с каждой минутой мрачнеют лица немцев. И вдруг за мгновение до того, как полковник Мюгге открыл свой безгубый лягушачий рот, чтобы — Семен Яковлевич был в этом уверен — приказать его расстрелять или, что было, в общем, то же самое, показать бухгалтерские документы, начальник лагеря неожиданно для самого себя объявил, что сегодня состоится показательная казнь одного из заключенных, подстрекавшего остальных к бунту, посмотреть на которую он, конечно, приглашает уважаемых членов комиссии.

Впоследствии Каплан утверждал, будто рассчитывал избавиться таким образом от немцев, уверенный, что они не захотят присутствовать на казни, но верилось в это с трудом, тем более что сразу после этого он отвел комиссию в столовую, где вверил ее заботам своего помощника, а сам отправился в барак к мальчикам искать добровольца. Вызвалось сразу несколько человек, поэтому пришлось кинуть жребий, и короткую спичку вытянул Олег Попов. В пионерской иконографии его было принято изображать двенадцатилетним мальчишкой с тонкой шеей, немного вытянутой вперед, как если бы он вглядывался во что-то страшное, притаившееся за нашим плечом — таким действительно был последний предвоенный снимок Олежки, а смотрел он на мяч, который попал в фотографа через мгновение после того, как тот нажал на спуск, вот только на момент смерти Попову было уже почти четырнадцать, и это был плечистый юноша с сальной челкой, который, судя по сохранившемуся дневнику, очень интересовался противоположным полом и, похоже, не без взаимности.

Пока комиссия ела, во дворе появилась большая пятиконечная звезда, которую сбили из досок и насадили на длинную ось, так чтобы звезду можно было вращать, не подходя слишком близко. В назначенный час к ней подвели Олега, одетого только в длинные черные трусы и белую майку, и привязали его с разведенными в стороны руками и ногами к лучам звезды, отчего он стал похож на деталь какой-то физкультурной пирамиды. После этого на глазах комиссии и всех обитателей лагеря завхоз Колесниченко вбил ему в запястья и лодыжки гвозди-двухсотки.

Вызываясь добровольцем, Олег до последнего момента надеялся, что убивать будут кого-нибудь другого, но, вытянув жребий, ничего не сказал: лишь немного покраснел и про себя решил встретить смерть достойно — не проронив ни звука, как это сделал бы Кожаный Чулок или его друг Чингачгук, книгу про которых, одну из немногих оказавшихся в лагере, он прочитал за последний год раз пять. Однако, когда ему в руку воткнулся первый гвоздь, Олежка непроизвольно вскрикнул, поначалу словно бы даже не от боли, а от удивления, после чего кричал уже безостановочно. Тем временем под ним разложили и разожгли невысокий костер и начали медленно вращать звезду, так что в огонь попадали то рука, то нога, то голова с быстро сгоревшей челкой. Когда Олег сделал таким образом пару оборотов, Мюгге, не проронивший за все время казни ни слова, поднялся со стула и выстрелил ему в голову, после чего комиссия расселась по машинам и уехала.