Александр Щипин - Бог с нами

Строительство, кстати, действительно началось: за чертой города, на заброшенном совхозном поле, рос палаточный лагерь, похожий то ли на Аркаим с расположенными по кругу жилищами, то ли на план Небесного Иерусалима с его двенадцатью вратами. Палатки, в которых, если верить желтоватой бумажной инструкции, могло поместиться до ста двадцати человек, впивались в землю тонкими паучьими лапами и настороженно изучали квадратными глазами окон унылые окрестности. Никто уже об этом не помнил, но когда-то Краснопольск назывался Крестнопольском и был обязан своим именем событиям, случившимся именно на этом поле. Много веков назад небольшое татарское войско, сбившееся, судя по всему, с дороги, приближалось к небольшой деревеньке, откуда ему навстречу вышел монах Платон, живший в пещере неподалеку. Стоило ему поднять руку, как на татар обрушился даже не дождь, а просто поток воды, как если бы где-то наверху вдруг изменила свое русло небольшая речка и теперь падала ровно на то место, где кони с людьми начали мешаться в одну кучу, а земля стала превращаться в пока еще не глубокое болото. Воспользовавшись замешательством, Платон быстро окрестил их всех разом, и хотя злые языки потом утверждали, будто из-за этого крещеными оказались еще и лошади, защитники монаха были склонны полагать, что бог в состоянии разобраться, на кого распространилось таинство, и отделить зерна от плевел, агнцев от козлищ и гуингнмов от йеху.

Ни Платона, ни деревеньку это не спасло: когда дождь закончился, татары убили монаха и запалили ближайшие избы, не в последнюю очередь чтобы просто просушиться, — но все войско действительно перешло после этого случая в христианство, и городок, построенный вскоре на пепелище, стал называться Крестнопольском, пока сам собой не переименовался отчего-то в Краснопольск, даром что в некоторых документах бывал иногда и Грязнопольском.

То ли из-за особенностей их крещения, то ли еще по каким-то причинам, однако обряды у новообращенных татар, которые иногда фигурировали в летописях как еретики-платоники, пока не исчезли оттуда, сильно отличались от православных. Например, церквей у них не было вовсе, а молились они по очереди в специально вырытых колодцах, глубиной в человеческий рост, причем чем больше в колодце оказывалось воды, тем действеннее была молитва. Учитывая, что платоники продолжали вести кочевой образ жизни и не прекращали своих набегов, такие колодцы можно было найти повсюду: в народе считалось, что эти следы оставляет бог, пальцем проверяя, не слишком ли пропекло землю адское пламя, которое становится жарче с каждым новым грешником, и не пора ли ее остудить новым потопом.

Теперь на этом Крестном поле, больше известном как второе отделение совхоза «Красный путь», чье имя, принимая во внимание трансформацию прилагательных в местных топонимах, следовало, наверное, понимать как Via dolorosa, раздувался парусиной новый город, которому не было дела ни до сгинувших в своих пещерках кровожадных платоников, ни до Мити, который иногда приходил на склон опустевшей Лютой горки и сверху смотрел на строительство. Среди людей, распоряжавшихся там, он все чаще замечал людей из школьной секты — последних комсомольцев, которые сожгли еще не рожденного ими бога, но теперь, похоже, нашли себе дело по душе.

Зато Михаил Ильич стал появляться на людях значительно реже: учитывая большой наплыв ищущих спасения, его решили переселить в испытательную башню лифтового завода, где Миряков и проводил почти весь день. Вниз он спускался, только чтобы выступить на стадионе, но со временем прекратились даже эти прогулки, и Михаил Ильич произносил свои проповеди с верхней площадки башни. Никаких микрофонов и динамиков там не было, поэтому слышно его было не очень хорошо, но это, кажется, никого не смущало. На площадке поставили большой зонт, какие бывают обычно в летних кафе, — он, будто гриб, поднимался из пухлого белого нароста, внутри которого тяжело плескала вода, если начать его двигать, — ив его крадущейся тени Миряков обычно сидел целыми днями на узком матрасе, по ночам служившем ему кроватью. Еду, приготовленную тетей Катей, тоже приносили наверх, и только биотуалет был оборудован на последнем этаже башни, в тесном обшарпанном чулане, где пластиковый контейнер, бесшумный, в отличие от своих громогласных фаянсовых собратьев, казался спрятанным пришельцами автоклавом, в голубоватой жидкости которого тихо растет новая жизнь, готовая занять наше место.

Митя однажды зашел его навестить и после этого стал бывать у Михаила Ильича каждый день, так что еду им теперь приносили на двоих. Как правило, они молча сидели на матрасе, время от времени синхронно поднимаясь и возвращая его обратно в тень, из которой он рвался на свет, но иногда и беседовали, причем, как и раньше, говорил в основном Миряков, а Митя больше слушал, садясь в таких случаях на залитый гудроном пол, спиной к одному из кирпичных столбиков, между которыми были натянуты горячие тросы невысокой ограды.

— Мы с тобой последние столпники, — объяснял Миряков, аккуратно сплевывая вниз пузырчатое молоко зубной пасты, как если бы он кормил кого-то там, на дне, и болтая щеткой в граненом стакане с остатками воды. — Люди, как известно, делятся на две категории: одни молятся, сидя на трубах, другие — зарываясь в пещеры. В Вене, на родине стульев и кушеток, были бы очень рады такому четкому разделению на мужское и женское, а точнее, на женское и мужское, потому что мы, выбравшие вздыбленный столп, а не сырую нору, видимо, все-таки девочки. Наверное, в Средние века вся Европа была заставлена башнями, причем в одних сидели дурнопахнущие отшельники, а в других — прекрасные дамы со свисающими до земли косами, по которым карабкались рыцари. Башни всегда вырастали от стыда: стыда перед святыми или стыда за грешниц, — и тех и других люди хотели держать как можно дальше от себя. А может быть, от ада. Говорят, в Пизе на столп посадили такую страшную грешницу, что башня начала крениться, пока не сбросила ее в разверзшуюся внизу геенну. Когда в одном месте оказывалось не меньше десятка столпников и блудниц, их башни соединялись стенами, и получался город. Мало кто знает, что в каждой башне Московского Кремля до последнего времени сидело по человеку — даже в маленькой, похожей на беседку, Царской башне, и поскольку спрятаться там было сложно, на некоторых старых фотографиях можно увидеть между припухших столбов капельку пустоты, укол ретушера. Правда, уже в девятнадцатом веке вместо живых людей на столпы начали ставить их скульптуры, и первые памятники — это изваяния стыда: стыдясь, отвернулся от неба Кузьма Сухоруков, тщетно пытающийся заслонить рукой себя и сидящего князя, потупился нашкодивший Пушкин, оглянулся на бога, словно пойманный за чем-то неприличным, Пирогов, завернулся в плащ мечтающий уснуть и не проснуться Гоголь. Теперь стыдятся нас, и наша башня постепенно превращается в мавзолей.