Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

Мне не хотелось открывать конверт от финансового консультанта из опасения, что там окажется счет, который я должна оплатить. Это означало бы, что мне придется найти чековую книжку, выйти в город и купить марку. Но я все-таки, затаив дыхание, вскрыла письмо. Там была написанная от руки записка.

«Я пытался дозвониться до вас несколько раз, но ваш почтовый ящик полон. Надеюсь, что вы хорошо провели отпуск. Профессор съезжает. Я полагаю, вам следует выставить дом на продажу, а не искать нового съемщика. В финансовом плане вы выиграете, продав дом и вложив деньги в акции. Иначе дом просто будет стоять пустой».

Мой дом — пустое место, по его словам.

Но когда я закрыла глаза и представила в этот момент родительский дом, он не был пустым. Меня манили пастельные глубины набитого нарядами гардероба матери. Я вошла в него и посмотрела из-за висящих шелковых блузок на грубый бежевый ковер в ее спальне, на кремовую керамическую лампу на ночном столике. Моя мать… Потом я прошла по холлу, распахнула французские двери и оказалась в кабинете отца: косточка от чернослива на блюдце, огромный серый компьютер мерцает неоновым светом, стопка бумаг с пометками красным механическим карандашом, желтая тетрадь в твердой обложке, распахнутая и похожая на нарцисс. Журналы, газеты и скоросшиватели, розовые ластики, в которых мне внезапно почудилось нечто родственное гениталиям. Низенькая бутылка «Канада Драй», на три четверти пустая. Щербатое хрустальное блюдо с ржавыми скрепками, мелкие монеты, мятая обертка от пастилки, пуговица, которую он хотел пришить на рубашку, но так и не пришил. Мой отец.

Сколько волос, ресниц, чешуек кожи и обстриженных кусочков ногтей моих родителей уцелело между половицами после того, как в доме поселился профессор? Если я продам дом, новые владельцы, скорее всего, покроют деревянный пол линолеумом или вообще заменят. Они покрасят стены яркой краской, построят за домом веранду и засеют газон дикими цветами. И наш дом будет выглядеть весной, как соседний «дом хиппи». Родителям это бы не понравилось.

Я отложила письмо от финансового консультанта в сторону и легла на софу. Вероятно, я должна была что-то почувствовать — укол печали, томление ностальгии. Ощущение было странное, словно океаническое отчаяние, которое, если бы я снималась в фильме, следовало изобразить наплывом: я медленно качаю головой и роняю слезу. Крупным планом показать мое печальное, красивое, сиротское лицо. Потом последуют наиболее значимые моменты моей жизни: первые шаги, папа качает меня на качелях на фоне закатного солнца, мама купает меня в ванночке, полустершееся домашнее видео моего шестилетия в саду за домом — мне завязывают глаза и кружат, чтобы я затем нащупала хвост ослика. Но ностальгии все-таки не было. Эти воспоминания мне не принадлежали. Я просто ощущала зуд в ладонях, странный зуд, как бывает, когда ты готова выбросить с балкона что-то дорогое, но все-таки не выбрасываешь. У меня колотилось сердце. Я могу выбросить, сказала я себе — дом, это чувство. Мне было нечего терять. И я позвонила финансовому консультанту.

— Что мне выгоднее в финансовом плане? — спросила я. — Продать дом или сжечь? — Ошеломленное молчание в трубке. — Алло?

— Продать, несомненно, — наконец ответил консультант.

— На чердаке и в подвале остались кое-какие вещи, — начала я. — Мне придется…

— Вы сможете забрать их, когда мы начнем оформление. Время будет. Профессор выезжает в середине февраля, тогда мы и посмотрим. Я сообщу вам.

После разговора с консультантом я надела шубу и отправилась в «Райт эйд». Было холодно и ветрено, снежинки слетали с припаркованных машин, радугой сверкая в лунном свете. Проходя мимо бакалейной лавки, я уловила аромат поджаренного кофе, и мне захотелось взять порцию и выпить по дороге в аптеку, но я передумала. Сейчас кофеин мне не поможет. Я уже тряслась и нервничала. Я возлагала большие надежды на амбиен. Я надеялась, что четыре амбиена с диметаппом вдогонку вырубят меня хотя бы на четыре часа. «Мысли позитивно», — как любила говорить мне Рива.

В «Райт эйд» я присмотрела видео: «Телохранитель», «Могучие утята», «Парень-каратист», «Пули над Бродвеем» и «Эмма». Потом вспомнила с горечью суровую правду — мой видак сломан.

Женщина в окошке была старая и сухая, как птичка. Я никогда не видела ее раньше. На бейдже значилось ее имя — Тэмми. Самое противное имя на свете. Она заговорила со мной с клиническим профессионализмом, и это пробудило во мне ненависть к ней.

— Дата рождения? Вы были здесь раньше?

— У вас продаются видеопроигрыватели?

— Не думаю, мэм.

Я могла бы пробежаться до «Бест бай» на Восемьдесят шестой. Я могла бы взять кеб туда и обратно. Я упрекнула себя, что слишком ленивая. Но на самом деле к этому моменту, думаю, я покорилась судьбе. Меня не спасут никакие глупые фильмы. Возможно, я уже слышала над головой гром реактивных самолетов, их грохот в атмосфере моего сознания, который вскроет все стены, потом окутает руины дымом и слезами. Я не знала, как это будет выглядеть. Пока все было нормально. Я заплатила за диметрапп, амбиен, крошечную баночку мятных леденцов и затрусила домой по морозу, все еще дрожа, но уже ощущая облегчение. Таблетки и леденцы громыхали в кармане, словно змеи, при каждом моем шаге. Скоро я снова окажусь дома. Скоро. Бог даст, я засну.

Мимо прошел человек, выгуливающий собак, с целой сворой тявкающих шпицев и болонок на тонких поводках, похожих на хлысты. Собачонки безмолвно, как тараканы, семенили по сырому тротуару, такие крошечные, что я удивилась, как их не раздавят каблуком. Легко любить. Легко раздавить. Я снова вспомнила чучела собак Пин Си и нелепый миф о промышленной морозильной камере, в которой он убивал собак. В лицо мне ударил порыв ветра. Я закрыла горло воротником шубы и представила, как белый песец свернулся клубочком в углу морозильной камеры Пин Си, как там крутился туманный морозный воздух, огибая коровьи ребра и голяшки, ход моих мыслей замедлился, и скоро они свелись к отдельным слогам, отделившимся от их первоначальных значений, и я услышала, как они растягиваются в долгие ноты, словно корабельный ревун или сирена ПВО при авианалете или наступлении комендантского часа. «Это была проверка». У меня стучали зубы, а лицо онемело. Скоро. Морозильник звучал совсем неплохо.

— Только что для вас принесли цветы, — сообщил консьерж, когда я вошла в холл. Он указал на огромный букет красных роз, лежавший на каминной полке фальшивого камина.

— Для меня?

Неужели эти розы от Тревора? Неужели он передумал насчет своей жирной и старой возлюбленной? Хорошо ли это? Может, это начало новой жизни? Возобновление романтических отношений? Надо ли мне это? Мое сердце сжалось, словно у испуганной лошади. Идиотка. Я подошла и взглянула на цветы. В зеркале над камином отразился замороженный труп, все еще красивый.