Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

По выходным я делала то, что полагалось делать в Нью-Йорке таким, как я, девушкам: я делала клизмы, массаж лица, подкрашивалась, потела в сверхдорогих тренажерных залах, лежала до одурения в хамаме, а вечерами ходила куда-нибудь в туфлях, которые резали мне ноги и вызывали боль в позвоночнике. Временами я встречала в галерее интересных мужчин. Я спала с кем попало, иногда чаще, иногда реже. Намека на «любовь» и близко не было. Рива часто заговаривала насчет того, что «пора устроить жизнь». Для меня это было смерти подобно.

— Я лучше буду одна, чем стану чьей-то приживалкой и проституткой, — заявила я подруге.

Но все же романтические волны захлестывали меня время от времени с Тревором, моим экс-бойфрендом, первым и единственным, который иногда появлялся у меня. Мне, первокурснице, было всего восемнадцать, когда я познакомилась с ним на вечеринке в честь Хеллоуина в лофте возле квартала Бэттери-Парк. Я пошла туда с дюжиной девчонок из нашего общежития. Как и большинство костюмов на Хеллоуин, мой позволял прогуляться по городу одетой, как проститутка. Я нарядилась в детектива Риту, героиню Вупи Голдберг из «Смертельной красотки». В первой сцене фильма она идет на задание, переодевшись именно так, вот я и копировала ее. Я начесала волосы, надела облегающее платье, высокие каблуки, пиджак из золотой парчи и белые очки от солнца. Тревор был в костюме Энди Уорхола: светлый парик с короткими волосами, темные очки в массивной оправе, приталенная полосатая рубашка. Мое первое впечатление от него — умный, свободомыслящий, занятный. Потом все оказалось с точностью до наоборот. Мы вместе ушли с вечеринки и долго бродили по городу, врали друг другу про свою счастливую жизнь, ели в полночь пиццу, прокатились туда и обратно на пароме на Стейтен-Айленд и любовались восходом солнца. Я дала ему телефон нашей комнаты. Когда он через две недели наконец позвонил мне, я уже сходила с ума от любви. Он много месяцев держал меня на длинном, но крепком поводке — дорогие рестораны, иногда опера или балет. Он лишил меня невинности на лыжной базе в Вермонте в День святого Валентина. Опыт получился не самый приятный, но я верила, что Тревор знал о сексе больше, чем я. И когда он скатился с меня и сказал, что это было потрясающе, я ему поверила. Ему было тридцать три года, он работал в банке «Фудзи» во Всемирном торговом центре, носил приталенные костюмы, присылал за мной машину к дому, где я снимала комнату, потом в университетское общежитие для старшекурсниц, водил меня в рестораны и без всякого стыда занимался со мной сексом на заднем сиденье такси, которое оплачивал из средств компании. Я видела в этом подтверждение его крутости. Мои «сестры» в один голос говорили, что он «обаяшка». А меня впечатляло, что ему нравилось рассказывать о своих эмоциях — такого мужчину я еще не встречала.

— Моя мама совсем выжила из ума, вот почему мне так грустно. — Он часто летал по делам фирмы в Токио и навещал в Сан-Франциско свою сестру-близнеца. Подозреваю, именно она внушала ему, чтобы он не встречался со мной.

В первый раз он бросил меня через несколько месяцев, когда я еще не закончила первый курс — мол, я была «слишком маленькая и незрелая, и он не смог бы помочь мне справиться с моим одиночеством — слишком большая ответственность. Я заслуживаю встречи с человеком, который сможет поддержать мое эмоциональное развитие». Так что то лето я провела в родительском доме на севере штата и встречалась с парнишкой из школы, который интересовался, как «работает» женский клитор, был гораздо более чувственным, но не слишком терпеливым для успеха в сексе. Впрочем, мне помогло общение с ним. Я вновь обрела уверенность в себе, равнодушно используя этого мальчишку. Ко Дню труда в начале сентября, когда я перебралась в общежитие «Дельта-гамма», мы с Тревором снова были вместе.

В течение следующих восьми лет Тревор периодически понижал свою самооценку, встречаясь с женщинами старше него или ровесницами, а затем возвращаясь ко мне для подзарядки. Я всегда была доступна. Время от времени я встречалась с другими парнями, но среди них никогда не появлялось другого настоящего «бойфренда», если можно было считать таковым Тревора. Он никогда бы не согласился на подобный титул. Когда мы не общались, в колледже у меня находилось немало партнеров на одну ночь, но ничего серьезного. Когда я окончила университет и прыгнула во взрослую жизнь — уже осиротев, — я осмелела от отчаяния и часто просила Тревора вернуться ко мне. Я буквально чувствовала, как твердел его член, когда я говорила с ним по телефону и умоляла приехать и обнять меня. «Посмотрю, сумею ли я втиснуть его в нее», — говорил тогда он. Приезжал, и я дрожала от страсти в его руках, как ребенок, которым я и была тогда, испытывая благодарность за его признание, наслаждалась тяжестью его тела, когда мы оказывались вместе. Для меня он был словно божественный посланец, мой спаситель, душевный друг, кто угодно. Тревор с удовольствием проводил ночи в моей квартире на Восемьдесят четвертой улице Ист-Сайда; к нему возвращались вся его уверенность и бахвальство, которые он подрастерял в последней интрижке. Мне ужасно не нравилось это наблюдать. Однажды он сказал, что боится трахать меня «слишком страстно», поскольку не хочет разбить мне сердце. И он трахал меня методично, с самодовольством, а закончив, одевался, смотрел на свой пейджер, причесывал шевелюру и уходил.

Как-то я спросила у него: если бы ему пришлось выбирать на всю оставшуюся жизнь между минетом или обычным траханьем, что бы он выбрал?

— Минет, — ответил он.

— Ты совсем как гей, что ли? — удивилась я. — Тебя больше интересует рот, чем киска?

Он не разговаривал со мной несколько недель.

Но Тревор был высокий, метр девяносто. Он был аккуратный, спортивный и уверенный в себе. Я бы выбрала миллион раз его, а не этих идиотских хипстеров, которых постоянно вижу в городе и галерее. В колледже отделение истории искусства было набито молодыми парнями этой специфической категории. Скучные, лишенные обаяния интеллектуальные обсоски, они считали себя «альтернативой» мейнстримным богатеньким мальчикам и узколобым, прямолинейным парням с медицинского и доминировали в самых интересных отделениях Колумбийского. Я не могла избежать общения с ними, так как специализировалась на истории искусства. Они читали в метро Ницше, читали Пруста, читали Дэвида Фостера Уоллеса, роняя свои блестящие мысли в черный молескиновый карманный блокнот. Пивные животы и костлявые ноги, толстовки на молнии, синие куртки-бушлаты или зеленые армейские парки, кроссовки «Нью баланс», вязаные шапочки, матерчатые сумки, маленькие кисти рук, волосатые костяшки, может, татуировка головы оленя на вялом бицепсе. Они сами скручивали сигареты, кое-как чистили зубы, тратили сотню долларов в неделю на кофе. В «Дукат», галерею, откуда я ушла, они заявлялись со своими юными — обычно азиатскими — подружками. «Азиатская подружка означает, что у парня маленький член», — однажды сказала Рива. Я слышала, как они несли всякую чушь об искусстве. Они огорчались, видя чей-то успех. Они хотели стать влиятельными, популярными, обожаемыми, хотели, чтобы все восхищались их гениальностью. Но они с трудом могли смотреть на себя в зеркало. Подозреваю, что они все сидели на клонопине. Жили они главным образом в Бруклине — еще одна причина, почему я с радостью перебралась в Верхний Ист-Сайд. Тут никто не слушал «Молди Пичес». Всем было наплевать на иронию как художественное средство, или «Догму-95», или Клауса Кински.