Игорь Ефимов - Зрелища

Из всех, кто обходился без свадеб, те, что отыскивали друг друга при помощи денег (он знал и таких), занимали его меньше всего. К ним он относился без осуждения, но с высокомерием и пренебрежительностью, мол, это что, этак всякий может, хотя сам-то он как раз и не мог, и не только потому, что денег не было. Те, кто звал его с собой, видели его насквозь и говорили про него сочувственно — что с него взять, у него душа не принимает, тут уж ничего не поделаешь. Он же уходил на весь вечер, один бродил, высматривая, по улицам, либо на репетициях таращился из угла, либо приходил в гости и тоже садился в угол, откуда виднее, и ко всему виденному и слышанному он ухитрялся присочинять втрое против того, что оказывалось на самом деле, он был, что называется, талантливый зритель, зритель с воображением.

Но сколько бы он ни сочинял, сколько ни ошибался в частностях, сколько ни приукрашивал и ни очернял, одно он видел ясно — все, чем добивались любви и единственности, все, что творилось вокруг него в этом важнейшем деле, шло по законам театра. Ничем не связанные в своей нетеатральной жизни, свободные друг от друга, эти люди, среди которых ему так нравилось теперь бывать и смотреть, собирались каждый вечер, знакомились и расставались навсегда, так необъяснимо, так стремительно открывали и завоевывали один другого за чашкой кофе, не выкинув еще ни одного поступка, ни дурного, ни хорошего, не сказав никаких идей, и тут же вдруг разочаровывались по каким-то тайным приметам, тут же снова влюблялись, а потом начинали остро ненавидеть, что сомнений не оставалось — да это же все тот же Театр, большой театральный фестиваль с успехом и неудачами, и, боже мой, сколько искреннего волнения и восторга, сколько скрытых и явных слез переживалось там всеми участниками. Ведь каждый, должно быть, заранее готовил костюм, походку и голос, обдумывал грим и эффекты и потом по ходу сочинял свой текст, стремительно режиссировал его и играл перед остальными с такой самоотдачей, с таким трепетом, которые профессиональным актерам были доступны разве что на премьерах. И каких тут не было спектаклей! Были бурные, оглушительные комедии, идущие под непрерывный хохот и взвизги, использующие всякую дрянь нашей жизни и возносящие ее до высот анекдота. Были изящные водевили и инсценировки, полные достоинства и строгого вкуса. Были также исторические драмы, то есть пережитые автором доподлинно, вот вам шрамы и фотографии, смотрите и ужасайтесь. Те, кто не очень умел связывать слова, отыгрывались на песнях и устраивали настоящие концерты с гитарой и барабанчиком, а кто не мог ни говорить, ни петь, вдруг разражались смешнейшей пантомимой. Притворства здесь никакого уже не было, скорее особая форма существования. Были и странные, никому не понятные исполнители, с неподвижной маской вместо лица, с презрением к публике, но с тайной надеждой найти когда-нибудь свою единственную зрительницу, которая поймет и оценит, и что же? Действительно, и находили, и оценивали. Были, конечно, и свои провалы, были освистанные, которые незаметно исчезали из комнаты в середине вечера, но были и другие — настоящие гении, титаны этого всеобщего театрализованного карнавала. Они-то и привлекали Сережу сильнее всего. Будто в их вечной ненасытности, в полной отдаче делу завоевания чужих и особенно женских душ он угадывал что-то сродни себе, будто чувствовал, что и им мелькнул когда-то образ неслыханного счастья в солнечном и ветреном городе, и они тоже, на свой лад, отдали себя на служение — одну за другой, одну за другой.

Особенно был поразителен драматург Всеволод.

Этот лысый, с начинающимся животом и вторым подбородком Всеволод, в своем вечном свитере и старых башмаках, почти ничего не говорящий, неспособный ни рассмешить, ни спеть, ни вспомнить подходящий к месту страшный случай, обладал непонятной властью над встречными женщинами, он порабощал их за день, много за неделю, добивался единственности и всего остального и тут же оставлял, чтобы бежать дальше — удержать его не было никакой возможности. Знакомые и случайные встречные, красивые и уродины, жены сослуживцев, подруги друзей, кондукторши, продавцы, актрисы — ему было все равно, его на всех хватало. Как ему все это удавалось, никто не понимал. Да, конечно, в нем светилась известная привлекательность, в насупленных глазищах, в жестких чертах губ и подбородка, в лице, которому даже бритый череп придавал какую-то законченность, и также во всей повадке, но ведь были и другие, тут же, за тем же столиком, и красивее и мужественнее на вид, и умнее — так вот нет же, у него получалось, а у них ни в какую, как они ни старались. Сережа, ходивший за ним с открытым ртом и бесстыдно набивавшийся к нему то ли в друзья, то ли в последователи, чуть не плакал иногда с досады, глядя, до чего тот доводил за два дня какую-нибудь прелестную хористку из хорового коллектива вагоностроителей, на которую сам Сережа едва смел смотреть издалека и молиться, а этот шел себе напролом, и через пару дней хористка у всех на виду ловила его в коридоре за руку, заглядывала в глаза и спрашивала, глотая слезы — «почему ты не пришел вчера?», а он отворачивался, махал кому-то рукой, но говорил при этом — «я? не пришел? Как тебе не стыдно, я стоял там целый час». — «Где ты стоял? Я бегала по всем этажам». «Да-да, — отвечал он, — я ждал, я мучился без тебя», — но сам опять смотрел в сторону и с кем-то здоровался, и кому-то кивал, а она цеплялась за эту ниточку, брошенную им, за смысл слов, спрашивала — «это правда? ты мучился?», а он отвечал все с тем же равнодушием — «да, конечно, я места себе не находил», и так без конца.

«Вот так! так с ними и надо, — думал Сережа, который, в отличие от Ларисы Петровны, восхищался такой простотой приемов. — Ах, какой спектакль, как он гениально это играет. Текст идет о любви, а все остальное опрокидывает. Интонации, жесты — все о равнодушии к ней, о презрении. Вот как надо! Чтобы она дрожала, чтобы цеплялась за смысл слов, ей уже страшно в них не поверить, а если посмеешь не поверить, то вот тебе сразу останется только презрение и издевательство, и чем слаще слова, тем страшнее за ними презрение — попробуй только не поверь. А те, другие, что говорят и вздыхают по старинке, и трогают за пальцы, и хотят понравиться, и вертят себя с наилучших сторон, неужели они не видят, как это безнадежно, как это ни на кого уже не действует. Хотя сам-то я вижу и понимаю, а не могу так, как он. Где же этому научиться, откуда набраться такого холода души, чтоб не распластываться перед ними, чтобы выдержать их красоту и, наоборот, их заставить ползти за собой. Нет, это невозможно, я никогда такому не научусь».

И он бежал дальше за этим «великим» Всеволодом и глядел во все глаза, как тот, забыв хористку, осаждал уже саму руководительницу хора, с ходу ошеломлял ее нелепейшим вопросом («Какое у вас дома зеркало»?), и та ловилась на эту приманку, эту странность, верила, что дальше будет еще интересней, что-то отвечала, и тут уже все — тут она уже сидела на крючке. Что говорить дальше, Всеволоду совсем не важно, лишь бы не снижать нелепости.