Игорь Ефимов - Зрелища

Взять хоть Николая Степановича, приезжего деда. За что ему такая жизнь? Он всегда уважения хотел, своего места в людях, маленького пусть, но своего, с понятным назначением, с высшим над собой и с низшим хоть одним, не он же самый низший. И если б дали ему такое место, ох как бы он в него влип, как бы врос всей душой, и уважал бы наверх, кого надо, и направо и налево бы уважал, и внутрь себя, и даже вниз бы уважал, потому что и у того, у нижнего, свое место есть, свой Корень. Жили бы тогда все покойно и благостно, как деревья у них в Малых Цапельках. Сегодня пришел — тут сосна, тут береза, и завтра придешь — тут сосна, тут береза, и через год, и через пять лет — и сосна, и береза, все на своем неизменном месте. Ах, кабы было у него такое место, как бы он его украшал, как бы пекся о нем днем и ночью, красочкой красил, песочком бы посыпал, цветы рассаживал, и каждый! — каждый ведь так делал бы. А теперь что? Носятся по кругу безместные, свищут в два пальца и гадят за собой что есть силы, нагадил — и нет его, и искать его некому.

Вот хоть его работа. Чего бы, кажется, верней — поставили, и охраняй до смерти все, что прикажут.

Так нет, куда там.

И чего он только не охранял в свою жизнь. То сажали его у барьера с наганом на боку, а от барьера по лестнице поднимались умные люди изобретать военные дирижабли, и он на эту лестницу, ой, не всякого пускал, и уже врастал в свой барьерчик, бумагу, белый ватман, менял по субботам, и за собственные деньги (не жалко) купил зажимчики, чтобы пропуска вешать, ярлычок с номером к телефону присобачил и уже уважал потихоньку себя и высших, кто ему приказывал, и тех, кто к этим высшим по красной лестнице восходил, и даже тех, кого не пускал на лестницу, и тех уважал, ибо и у них было свое место — за барьером под лестницей, и всем от этого уважения начиналось хорошо, ан вдруг хлоп! — и нет ничего. Не нужны больше дирижабли. Институт закрывают, и ему перекидка. Сидит он в подвале, тоже барьерчик и тоже наган, только другие, рядом тетка седая, и он ее вроде охраняет. Ей целый день папки какие-то сверху носят, сдают под расписку, она же те папки раскладывает строго по полкам, а полкам этим конца нет. Только он принялся здесь врастать, с теткой уже подружился, облегчал ее от тяжелых папок, чтоб не лазила на самый верх, только они чайник себе завели и чашки с цветами — новое дело! На поезда. Поезда охранять до границы, а с чем поезда, от чего охранять, даже начальство не знает.

И так всю жизнь.

Теперь вот он на заводе охранником, но и в это место не верит, не хочет уж здесь укрепляться, потому что некого здесь уважать приезжему деду, и его уважать некому, безместные все, и он сам безместный. Вот они валят по утрам всей толпой, и разве кого тут запомнишь, закрепишь в памяти, если он сунет тебе пропуск, дыхнет табачищем и сгинет, точно неживой, — никого он не может запомнить. Или среди дня он выходит на сигнал, отпирает ворота и выпускает на улицу то ли грузовик, то ли катафалк такой, на двадцати колесах, и едет на нем что-то огромное, от чего земля с рельсами трясется, обитое досками и толем, черный адрес на боках, и что это такое, что за продукция такая, для кого, где тут концы, где начала — то ему тоже неведомо, не знает он ничего, зачем это сделано и к какому месту прикрепится. И горько ему, горько, и хочет он что-то спасти, закрепить вокруг себя напостоянно, чтоб не прыгало, не носилось со свистом, оттого и ненавидит всякое скакание городское, прыткость их ненавидит и страдает от чужого нарушительства, как от собственной своей болезни, — а вы говорите…

Или Варвара Степановна, сестра его старшая. Уж так ей здесь плохо, так маятно круглый год и страшно всего, господи, до чего страшно-то. Сколько лет здесь живет, а все не может привыкнуть, все ждет, чтоб трамвай с рельсов слетел или лифт, не дай бог, с высоты сорвался, а то говорят, провода — висят, висят, да вдруг как лопнут, как ахнут на голову, и сразу тебя током и насмерть. Может, и не случится ничего, но страху-то, страху сколько натерпишься, пока, к примеру, до бани идешь. Недаром же был уже случай, как подъемный кран на нее цемент опустил. То есть не совсем на нее, а точь-в-точь на тот люк, где она только что стояла — ну, отойди она минутой позже, что бы тогда было? А еще машины, автоматы всякие, и всюду ток, ток и череп с костями — мало ли что. Только все равно людей-то страшней всего. Людей уж так страшно, что кажется — сама бы от них на тот кран убежала, на самую верхотуру. Еще с утра ничего, а потом как попрут всей толпой да с работы — сейчас, кажется, раздавят, затопчут, загубят ни за что. Все чужие, что у них на уме, не поймешь, небось душегубство одно, и каждый точно змей из воды вынырнул и пропал, вынырнул и пропал. Или станет перед тобой, спросит чего-то, и только ты начнешь его обсматривать, только попробуешь сообразить, что за человек, да что за шапка на нем такая надета, и чего ему от тебя, страшному, надо, а он уж и отскочил, уже у другого спрашивает. Некогда ему, пожар, чистый пожар. А какие у него дела? Нет у него других дел, как утянуть чего или пограбить, ее, Варвару Степановну, обмануть, сумку с яичками вырвать, сдачу отнять в магазине, из комнаты пружинную кровать унести. Хорошая у нее кровать, как такую не захотеть, если не знает его кругом никто, не будет ему за обиду ни позора, ни наказания. И кассирша ее обсчитывает, и продавец пальцем на весы нажимает, и счетчик электрический крутится, ясное дело, железный, стыда у него нет никакого, а попробуй она проверь кого — ух, что за крик пойдет! Давеча-то она попробовала врачиху новенькую в поликлинике проверить, карточку свою утянула, да и сожгла. Пусть-ка она без карточки все ее болезни распознает, по карточке-то всякий может. Так что ей за карточку было! Чуть из поликлиники не выключили, а уж обзывали-то, а ругали как, чуть не умерла от страху. И кто ее только не ругает! И в магазине, что деньги долго считает, и в сберкассе подпись, вишь, не там поставила, и если улицу косо перейдет, милиционер на нее кричит в свое радио, и в булочной, чтоб хлеб пальцем не тыкала, и в трамвае, чтоб не так к дверям прорывалась. Да как же ей еще прорываться иначе среди этих чужих, среди спин их страшных, среди ног? Только так, головой вперед, локти в стороны, раз, раз, да картошкой их ненароком по платьям, по чулкам, а потом — прыг в дверь, и нет меня, ищите-свищите, а сердце у самой так и разрывается, вот-вот через горло да и выпрыгнет.

Или еще Поля — девица, которая раньше в монастыре жила, а теперь вот тридцать лет на конфетной фабрике шоколад заворачивает. Ей вроде бы ничего, и комната у нее получше, и шоколад, конечно, вкусный, заворачивать его интересно, можно даже обертки домой уносить и раскладывать на столе — загляденье! Только она раньше в Бога верила, а здесь не может, здесь его каждый день ругают, да так ловко, с астрономией, а она послушная, она не может верить, если ругают, вот и живет тридцать лет без Бога, и оттого смутно ей все и невесело. И то сказать, как ей без Бога, если мужа никогда не было и детей случайных тоже не завелось, а вся-то радость в жизни, что марки с конвертов научилась собирать. Наклеит в альбом, полюбуется, а потом соседского Генку зовет, чтоб меняться. Она ему фантики шоколадные, а он ей марки. Только марки марками, а ей еще и правды охота. Раньше правда у бога была, и так хорошо было, так покойно, ничего-то тебя не задевало — Бог все видит, за все воздаст. Он за нас пострадал, за то ему и слава, искупил наши грехи, только молись ему крепко, и всех де-лов. А теперь правду у Бога отняли, отдали ее телевизору, поначалу-то похоже было, око у него тоже всевидящее, смотрит на тебя из угла или, наоборот, подводное дно сам покажет, но потом поглядела она передачу про их фабрику, тут все и поняла, увидела, что нет в телевизоре правды. Разве ж Нелька Козырева на упаковке сидит, как показывали? Красивая, вот и посадили. А машина сортировочная? Да она уж месяц как не работает, ее же вручную для съемок крутили, Поля сама видела. Какая ж это правда. И если ни у Бога правды нет, ни у телевизора, неужели ей самой теперь нужно за это браться, самой за правдой следить, добывать ее вокруг себя по кусочкам? Да откуда ей разобраться, в чем она есть, а в чем ее нет? Вот, в заседатели ее выбрали, в суде заседать — то-то мука. Прокурор говорит — она с прокурором согласна, защитник свое талдычит, наоборот, она и с защитником соглашается, а потом как судья скажет, так все и делают. Или Николай Степанович все соседа их ругает, Троеверова, уж такой он вредный, такой бессовестный, а Поля все хочет ему возразить, хочет напомнить, как тот его со всей своей вредностью на работу устраивал, когда его никуда не брали, да все не решается. Это про близкое, а про дальнее, про международное и говорить нечего. И от такой путаницы сидит в ней мука неразрешимая, грызет ее тихонько с утра до ночи, не понять ей самой ничего, и хочется, чтоб пришел опять кто-нибудь один, как раньше было, взял бы на себя всю правду, вместо Бога и телевизора, и дал бы ей хоть дожить спокойно с интересными марками, с вкусным шоколадом.