Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— Что же с рукописями делать теперь? — спросил Елисей, вспомнив рассказ, который читал ночью.

— Пусть живут, пока мы рядом копошимся. Посмотрим, на что нас хватит. Может, и мы догадаемся, почему мальчик Фердинанд осенью сорок первого вернулся с полдороги в могилу.

— Загадочно, — Елисей старался не выдать иронии, говорил с серьезным видом. — Молодой парень, жизнь огромная ждет, все волнует, чего только не нафантазируешь… С другой стороны, знаете, — он улыбнулся, — этот библейский скепсис: все, что было, то будет… Ну что его ждало: надоевшая школа, первая сигаретка, друзья-пацаны, девчонки-подружки, выпивки в подворотне. Как он любил шутить: от «Красной зари» до «Красного знамени». У них в округе такие заводы. По этому пути многие его дружки спившиеся прошли с конечной остановкой на погосте.

— Он-то как раз от такого маршрута уклонился, — заметил Илья Ефимович и встрепенулся. — Господи! Да одна графомания наша чего стоит: мечтания, терзания, отчаянье. А хоть одна удачная строка — все окупят! Знаете, как начинается рассказ про домушника? В память врезалось. «Если бы не одно помойное обстоятельство, Федор никогда бы не стал человеком…» Так вот. Уверен, не было еще такого на свете. Вот и ваш библейский скепсис.

— Не мой.

— Ну, нашего ветхозаветного собрата по графомании.

— Илья Ефимович подлил Елисею чая, а тот, все еще занятый разговором, хлебнул полный глоток. Кипяток опалил гортань. Как рыба, открытым ртом он тянул воздух, закрыл глаза, поглощенный кипящей энергией замкнутой в груди. Когда волна огня спала, Елисей открыл глаза и остолбенел в изумлении. Перед ним сидел Фердинанд, иронически смотрел сквозь него и говорил, наверное, Илье Ефимовичу, который очень внимательно слушал.

— Бьюсь об заклад, именно ты, Илья, проводишь меня до лифта крематория. И не отречешься от меня: будут здесь, — он махнул рукой в угол, — стоять мои пыльные рукописи — моя плащаница. Выпить бы по такому случаю.

— Ну, это еще бабушка на двое сказала: кто из нас первей.

— Ха-ха, — ухмыльнулся снисходительно Фердинанд, — и будет это чудесными августовскими днями. Люблю это время…

Елисей глаз не закрывал, не моргал, только легкое головокружение: комната как бы дрогнула, завалилась куда-то — и тут же твердь успокоилась и окаменела.

Фердинанда не было и в помине, напротив сидел Илья Ефимович, задумчиво хрумкая печенье, глаза его рассеяно потускнели.

— Фердинанд здесь был? — вырвалось у Елисея.

— Бывал, редко, правда, — Илья Ефимович оживился.

Суть вопроса, конечно, не дошла до него.

— А он не говорил вам, что вы его будете хоронить?

— А что, вам тоже говорил? — заинтересовался он. — Да, было такое. Запомнил. Думал, чепуха, так за рюмкой болтовня. Удивительно, он был прав. — Илья Ефимович оглянулся на окно. — Август, погода чудесная. Лифт крематория. — Он удивленно хохотнул. — И рукописи его. Назвал их «плащаницей». Любопытная метафора.

— И мне тоже сказал.

— Ну вот, как это объяснить? — воскликнул Илья Ефимович. — Его уже не расспросишь. У вас так бывало?

Елисей неопределенно качнул головой. Миколюта задумчиво заговорил о тайнах, которыми полна жизнь.

Скоро Елисей откланялся и, прихватив небольшую рукопись, очутился на лестнице. Он смог добрести только до окна. Понимал, если сейчас же не разобраться во всем, то виденное поблекнет, затянется недоверием, и скудоумие жизни потихоньку убедит, что все почудилось — ничего не было.

Елисей приблизил лицо к замызганному мутному стеклу, в нос ударил запах пыли, сухости, от переносицы к затылку пронеслась рассыпающаяся искрами волна… Земля мгновенно приблизилась, он словно окунал в песок руки, но по-детски маленькие, слабые. Всего лишь секунду с недоумением он взирал на оцарапанные пальцы с обгрызенными ногтями, а потом накатила спокойная и ласковая волна уверенности, что через минуту, как обычно, из дверей выйдет мама, подхватит его ладошку, и они отправятся домой. Она будет нести тяжелую сумку, в которой лежат нехитрые детсадовские сладости в виде ватрушки с запекшейся корочкой рассыпчатого творога, кусочком запеканки и банки с янтарным компотом, в котором полно изюма, разваренного, переполненного сладостной мякотью.

Закатное майское солнце горело на острой щетинке молодой пахучей травы, жаркими бликами ложилось на крашеные доски детсадовской песочницы, на гнутые трубы детской качалки. Лися в спешке отгребал совком песок, чтобы успеть до прихода матери соорудить тайнички из только что собранных разноцветных стекляшек. Взял первый осколок, поднял его на свет, вглядываясь в темно-красную плоть стекла, в причудливую грань неровного излома. Кроваво-коричневая пелена сдвигалась, поглощая кусты с россыпью нежных листочков, глушила белизну оконных рам, треснувшую штукатурку стены здания. Безмолвно в красном облаке открылась дверь, вышла мама с испуганным лицом, за ней выкатился детсадовский завхоз с жирным злым лицом. Мама шагнула к Лисе, но жилистая рука завхоза вцепилась в рукав пальто. Коричневая материя напряглась складками, потом блеснул солнечный красный зайчик. Завхоз взвизгнул бабьим голосом и схватился за руку, которой только что удерживал маму.

Елисей открыл глаза и увидел высокий потолок, какие бывают только в старых домах. Потолок от времени потемнел в углах. Диван заскрипел, и Елисей поднялся. На кухне что-то мурлыкал Илья Ефимович, видимо, услышав, скрип, он заглянул в комнату.

— А проснулись, — проговорил он весело, — время уж, время.

— Вы знаете, — с грустью проговорил Елисей, — сейчас мне приснилось, что я умер. Как вы думаете, от чего?.. От любви.

— О, вам повезло.

— Но странно… Вам когда-нибудь снилась собственная смерть? Нет, это невозможное. Не может сниться собственная смерть.

— На всё воля Господа, — заметил бодро Илья Ефимович. — Чайник уже бурлит. Давайте почаевничаем… А насчет снов, наверное, готов согласиться: не обычное ваше сновидение. С другой стороны, вчера мы вдоволь, я бы сказал даже, окунулись в царство смерти. Может, впечатления?

— Пожалуй, — Елисей задумался. — Как-то прикинул, посчитал… двое знакомых хороших померло, один совсем молодой. Пошарил еще: тот умер, этот спился, там болезнь неизлечимая. Родители. Что-то много смертей вокруг?

— Смертей много не бывает, — назидательно проговорил Миколюта. — Ничуть не больше рождений. Жизнь есть разница между рождениями и смертями. Во! Надо бы в первом классе такой закон заучивать вместе с азбукой. А то, пока молодой, все думаешь: явился сюда, чтобы конфетки лопать, смеяться, обниматься, наслаждаться — а всего-то имя тебе — уменьшаемое вечно. Будет ли в остатке что?

Миколюта ушел на кухню, что-то говорил оттуда, а Елисей погрузился в тающие ощущения сна, ему хотелось, пока не исчезли волшебные тени, что-то запомнить, сохранить.