Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

В итоге жил он теперь один в однокомнатной квартирке на окраине города. Был где-то крикливый нахальный мальчишка, его сынок от второй жены. Никитин окончательно убедился, что человек только уродует все. Если в его родном крае народится какой-нибудь дебил, так его природа приласкает и пожалеет, так что летним полднем ползает он среди луговых цветов, улыбается мотыльку или фиолетово-крылой стрекозе — и не заметишь его гунливого гудения, текущей слюны. А в большом городе все покалечено: уродливы дома, машины, отравлен воздух, искалечены люди. И ничего не спрячешь.

У нее оказалась внешность девочки-женщины. От женщины у нее были копна с приятным блеском волос, сосредоточенность в плавных чертах овального лица, удобный и практичный наряд: пушистый красное с белым свитер, коконом охвативший узенькие плечи, в меру крупную грудь, короткая узкая юбка, ладные туфельки. От девочки — легкое выражение удивления во вздернутых бровях, маленький круглый рот с пухлыми алыми губами. Вместе с женой приятеля она копошилась на кухне. Тонкие руки с узкими запястьями были оголены почти по локоть, пальцы действовали быстро и споро.

Он в шутку попросил у нее прощения за все-все, что сумел натворить в жизни. Вера на мгновение прикрыла глаза, лицо ее побледнело. Ресницы дрогнули и раскрылись, пронизывая Никитина удивительно темным небесным свечением, каким бывает снег в лунную ночь.

— Укроют печали сугробы, — невнятно пробормотала, едва разжимая губы, Вера, — беды замерзнут во льду. Прощаю тебе все, — ее холодные пальцы быстро коснулись его лба и толкнули.

Проснулся Никитин с ощущением необыкновенной легкости, как будто не было долгого застолья, праздничной маяты. Сон исчез мгновенно, тьму не тревожил ни один проблеск, ни один звук не нарушал ночь. Голова была необыкновенно ясной и невесомой. Подумалось, что, вот, ради этого момента были хлопоты, утомление. Показалось, что вся жизнь его — лишь продвижение к этой ночной ясности и прозрачности, не нужно допытываться, доискиваться причин такого преображения. Оно самодостаточно, его хватит на всю жизнь.

Глаза Никитина уловили во тьме темно-голубой просвет, потом он понял, что это утренний блик проник над шторами и лег на потолок. Он вспомнил, что так сияли глаза Веры, когда она рукой избавила его от всех провинностей и гадостей, которых накопилось так много.

Никитин уловил рядом движение и сонный вздох. Его плеча коснулась теплая рука. Губы рядом несвязно прошептали: «Душа… моя…»

Через минуту Никитин так же легко и незаметно снова заснул…

Строчки рукописи прекратились, Елисей уронил листы на пол, погасил свет и утонул в подушку, неудержимо проваливаясь в сон. В памяти сумбурно проплыли порыв утреннего ветра, сминающий листву, опрокинутое неживое лицо Фердинанда, согнутый силуэт старухи-матери, лепечущей полубезумные слова: «солнышко мое…» — бандитские морды и скользящие на асфальт белые листки…

Елисей открыл глаза и увидел высокий потолок, какие бывают только в старых домах. Потолок от времени потемнел в углах. Диван заскрипел, и Елисей поднялся. На кухне что-то мурлыкал Илья Ефимович, видимо, услышав, скрип, он заглянул в комнату.

— А проснулись, — проговорил он весело, — время уж, время.

— Вы знаете, — с грустью проговорил Елисей, — сейчас мне приснилось, что я умер. Как вы думаете, от чего?.. От любви.

— О, вам повезло.

— Но странно… Вам когда-нибудь снилась собственная смерть? Нет, это невозможное. Не может сниться собственная смерть.

— На всё воля Господа, — заметил бодро Илья Ефимович. — Чайник уже бурлит. Давайте почаевничаем… А насчет снов, наверное, готов согласиться: не обычное ваше сновидение. С другой стороны, вчера мы вдоволь, я бы сказал даже, окунулись в царство смерти. Может, впечатления?

— Пожалуй, — Елисей задумался. — Как-то прикинул, посчитал… двое знакомых хороших померло, один совсем молодой. Пошарил еще: тот умер, этот спился, там болезнь неизлечимая. Родители. Что-то много смертей вокруг?

— Смертей много не бывает, — назидательно проговорил Миколюта. — Ничуть не больше рождений. Жизнь есть разница между рождениями и смертями. Во! Надо бы в первом классе такой закон заучивать вместе с азбукой. А то, пока молодой, все думаешь: явился сюда, чтобы конфетки лопать, смеяться, обниматься, наслаждаться — а всего-то имя тебе — уменьшаемое вечно. Будет ли в остатке что?

Миколюта ушел на кухню, что-то говорил оттуда, а Елисей погрузился в тающие ощущения сна, ему хотелось, пока не исчезли волшебные тени, что-то запомнить, сохранить.

Когда уселись за стол, Елисей сказал:

— Меня постигла печальная участь, но радость осталась. Удивительно… Иногда на дочку смотрю, такая жалость бывает берет. Ведь знаю, с какой дрянью придется столкнуться. Это же за что ни возьмись, какие страшные усилия нужны, сколько препятствий, себя преодолеть надо! Посмотришь на ее тельце тоненькое, кудряшки — куда ей совладать со всем этим. Жалко до боли. Потом подумаешь, так ведь и радость самая большая, когда преодолеешь как раз эту дрянь и тяжесть. Вопреки невозможному — добьешься. Может, чем глубже страдание, тем выше радость?

Илья Ефимович хохотнул:

— Готов согласиться. Вот, чай хлебаем, казалось бы, пустяк. В детстве пацаном и не заметил бы. Как было? Выхлебаешь второпях да во двор. А сейчас вспомнишь ужас, кровь военную — так сразу будто в раю чаем услаждаешься. — Он усмехнулся, прихлебывая из чашки, и все смотрел на Елисея с оценивающей усмешкой. — А самое поразительное, настоящее понимание радости только на фронте было. Конечно, чаще всего там от усталости, грязи, недосыпа — как животное тупое. Лишь бы уткнуться, забыться, ноги разуть. Помню, как проснулся в каком-то сарае: тьма, вонь, храп со стенаниями. А у меня мысль: вот, война кончится, и такая будет радость, такое счастье, ну, сердце не выдержит, на всю жизнь хватит, на всех. Только бы дожить, увидеть… — Илья Ефимович глотнул чаю. — После фронта ни разу такого не чувствовал. Еще иногда думаю, страдать-то, страдали, да кому от этого легче стало. Целое поколение выбито, вытоптано… А что дало?.. Если рассудить: два паука сцепились, один одолел — и опять в своей паутине добычу жрал… Мы как раз и были той добычей: букашки, мушки, от боли и страха подзуживали. Только очень тихо… Ах, как хочется оправдания подыскать. Вряд ли его можно найти… Мне понравился один герой у Фердинанда. Вчера прочитал маленький отрывочек. Там одного уголовника дружки убили. Он из домушников. Однажды милиция накрыла их на выходе. Он успел залезть в мусорный контейнер и в дерьме часа два просидел, пока милиция вокруг шарила. Это его так поразило, что-то на грани помешательства. Вдруг представил, что сам он ничуть не лучше осклизлого трупного червя, глиста, так же паразитирует на людях. Как закон природы: есть здоровое тело, есть на нем паразиты, точут, скребут. А единственное спасение — окунуться внутрь себя, узреть чудо жизни. В общем, дружки его не поняли и зарезали в каком-то подвале. С плюрализмом плохо у них было. А умер не сразу, всякие видения его посещали… Занятно получилось.