Алексей Ливеровский - Блокадные рассказы

Тысячи, тысячи шагов. Давно сбился со счета — тяжело разгребать снег ногами. Брел, отдыхал, брел, отдыхал. Наконец заметил нужный номер. Через полуоткрытую, засыпанную по пояс калитку, вошел в садик типичной пригородной дачи.

Всходило солнце. В саду на скамейке, чуть откинувшись на дощатую спинку, сидела женщина. Тепло одетая, в шубке, пуховом платке и валенках-чесанках. Она недвижно смотрела, как на веранде, одно за другим, вспыхивали на солнце разноцветные стекла, — синие, красные, зеленые. Я подошел, заметил нетающий снег на ресницах и в уголках накрашенных губ женщины. Знакомое и незнакомое лицо.

Над трубой домика вился дымок. В закопченной комнате молодая, коротко стриженная женщина сушила на времянке ломтики хлеба. Равнодушно оглядела меня, подвинула стул к печке:

— Садитесь.

Я снял рукавицы, развязал наушники, развернул газетный сверток, положил на горячее железо два своих ломтика хлеба, спросил:

— Это она там? Анна Сергеевна?

— Она.

— Давно?

— Недели две. На пункт везти — сил нет. Дома оставить нельзя. Вынесли в сад, хотели на снег положить — нехорошо, все равно, что выкинуть. Посадили. Обещают взять, да что-то все нет.

Женщина, обжигаясь, скинула подсохшие ломтики, и свои, и мои, на чистую тарелку, сняла с времянки чайник и вынула из буфета два стакана и блюдца. Я положил к каждому стакану по шоколадному квадратику.

— Вы кто ей? Муж? Брат?

— Никто.

— Строгая была, хорошая. Служба у нее кончилась, да и ходить далеко. Все равно, утром встанет, моется, моется, причешется, попудрится, еще обязательно губы подкрасит. Мы подшучивали: «Что это вы, Анна Сергеевна, как на работу? Не надоело с собой возиться? Немцы придут, всех переколотят, мытых и немытых».

Она глянет так серьезно-серьезно и отчитает: «Катя! Вы сдаетесь. Люди должны оставаться людьми. Немцы думают, они боги, пришли в пустыню к азиатам и напугали нас до смерти. Я их не боюсь. Что они могут сделать? Убить? Так пусть убивают мытую и причесанную…»

— Ложитесь вон туда, на диван. Отдохните перед дорогой.

— Спасибо.

…Мороз, звенящий, железный мороз. Плохо идут ноги, не добраться домой засветло. На закате окрасились вершины берез в алый цвет, как кровь, как губы усопшей.

Далеко до дому, жалко, что тогда бросил считать. Все равно дойду. Я дойду, дойду…

Нас перевезли на пароход через сияющую солнцем Ладогу. Проскочили. Ни ветра, ни стрельбы, ни бомбежки — тишина. Удивительная, сладостная тишина. Стук радиометронома, в Ленинграде чаще всего похожий на трепет птичьего сердца, здесь звучал спокойно, патриархально, как тиканье бабушкиных ходиков.

Нас протрясли на грузовиках от пристани до железной дороги, выгрузили и накормили. Накормили досыта. Уверен, что тысячи людей и посейчас помнят этот невероятный заладожский обед. На первое были мясные щи…

Наша партия расположилась по краям цветущего луга, в тени молодых берез. Люди спали, утомленные обильной пищей, убаюканные тишиной. Только один старичок — голова его была покрыта колпаком из шерстяного носка — сидел, опираясь руками на бамбуковую лыжную палку, и плакал тихонько, не переставая.

Я сидел на теплом рельсе, слушал, как поют кузнечики, как где-то в стороне ласково постреливают зенитки, и чертил на песке фигурки по старому детскому способу: точка, точка, запятая, минус — рожица кривая…

Зашуршали, приближаясь, шаги, резкая тень легла на мои чертежи. По плечу застучал карандаш, и кто-то спросил устало и басовито:

— Браток, ты сыт?

— Сыт.

— Раз не спишь, как все, значит и здоров?

— Здоров.

— Тогда будешь начальником эшелона.

— Обязанности?

— Предъявлять списки эвакуируемых на пунктах питания, следить в пути, чтобы не было отставших, немедленно снимать с поезда больных, особенно поносных. Ясно? Как фамилия?

Пожилой человек в военной форме поставил ногу на рельс, положил на колено полевую сумку, достал какой-то бланк, вписал в него несколько слов и протянул мне.

Товарный состав, хвостом вперед, медленной красной гусеницей вполз в нашу березовую полянку и, дико взвизгнув тормозами, остановился. Началась посадка.

Не разгоняясь шибко, но и не задерживаясь, эшелон уходил от Ладоги. На редких остановках натужно рычали катучие двери, из вагонов выходили, соскакивали или сползали на насыпь обитатели и, боясь остаться, тут же на откосе, женщины и мужчины вперемешку, спешили исполнить необходимое. Долгий свисток, и поезд шел дальше, оплетая густым недолговечным паром придорожные перелески.

В первый день я снял с поезда старика с бамбуковой палкой и двух пухлогубых подростков с личиками, поросшими мягким обезьяньим волосом. Вечером мы оставили на маленькой станции молодого бородача с кухонным ножом, болтавшимся на поясе в самодельных ножнах из зеленого биллиардного сукна, и сгорбленную сухонькую «старушку», которой, по документам, оказалось шестнадцать лет. Им было плохо, и я не смел нарушать инструкцию. В памяти не осталось имен этих людей, и никого из них я больше никогда не встречал.

Горячее солнце разогнало утренний туман.

— Начальник! Где тут начальник эшелона? Восьмой вагон просит взять от них больную. Профессорша какая-то. Наружу не выходит, а…

Встав одной ногой на наклонную доску, я с трудом откатил тяжелую дверь и вошел в вагон.

— Вот она, — показал провожатый.

Посредине вагона, на двух высоких ящиках, лежала женщина. Легкий цветной плед прикрывал ее ноги. Она была необычайно красива, эта женщина. Нездоровый румянец оживлял строгое неподвижное лицо, волна серебряно-седых волос застыла над обшарпанным полом. Большие мрачные глаза с чуть приподнятыми уголками надменно и равнодушно смотрели на закопченный потолок. Яркий рот, казалось, улыбался. Она была похожа на царевну, ту что съела отравленное яблоко.

Я подошел. Женщина осталась спокойной. Не поворачивая головы, скосила глаза, посмотрела внимательно и спросила:

— Parlez vous francais?

— Нет.

— Do you speak English?

— Yes, I do.

— Кто вы? — продолжала она по-английски.

— Никто. Просто человек.

— Это много. Прошу вас… Я так трудно уходила от смерти. Помогите вернуться в жизнь. Меня ждут. Я действительно немного больна, но мне лучше. Спасибо.

Перейдя на русский, она продолжала, повысив голос:

— Я здорова и не выхожу только потому, что из осторожности ничего не ела на пункте. Я совершенно здорова, и мне, благодарю вас, ничего не нужно.

Ропот прокатился по углам вагона:

— Возьмите ее, начальник. Она больна… Она говорит неправду. Неужели вы сами не чувствуете?

Только две девушки, очень похожие друг на друга, и в одинаковых небесно-голубых лыжных штанах, робко попросили:

— Оставьте ее, начальник. Не так уж ей плохо. Никого она не трогает, в Перми дочка ждет…