Никола Юн - Весь этот мир

– Мой отец извинился перед нами после того, как ударил ее в первый раз. – Олли произносит это предложение на одном выдохе. Я не сразу понимаю, о чем он говорит. – Он плакал.

Ночь такая темная, что я скорее ощущаю, нежели вижу, как он качает головой.

– Родители собрали нас, и отец попросил прощения. Пообещал, что это никогда больше не повторится. Помню, Кара так злилась, что даже смотреть на него не могла. Она знала, что он лжет, но я ему поверил. И мама тоже поверила. Она попросила нас забыть обо всем. Сказала: «Твой отец многое пережил». Сказала, что она его простила и мы тоже должны простить.

Олли возвращает мне мою руку.

– Он не бил ее еще год. Много пил. Орал на нее. Орал на всех нас. Но не бил ее еще долго.

Я на мгновение задерживаю дыхание, а потом задаю вопрос, который давно меня мучил:

– Почему она от него не уйдет?

Олли фыркает, и его голос становится жестким.

– Не думай, что я ее об этом не спрашивал. – Он ложится на песок, сплетает руки за головой. – Думаю, если бы он бил ее чаще, она бы его бросила. Если бы он был чуть большей мразью, мы, вероятно, смогли бы наконец от него уйти. Но он вечно раскаивается, а она всегда ему верит.

Я кладу руку Олли на живот, ощущая потребность в контакте. Думаю, может, и ему это нужно, но он садится, прижимает колени к груди и кладет на них локти. Его тело образует клетку, в которую мне не попасть.

– Что она говорит, когда ты ее спрашиваешь?

– Ничего. Она больше вообще об этом не говорит. Раньше говорила, что мы все поймем, когда станем постарше и у нас будут свои семьи.

Я удивлена гневом, который слышится в его голосе. Никогда не думала, что он злится на свою мать. На отца – да, но не на нее.

Олли снова фыркает:

– Она говорит, что из-за любви люди совершают безумные поступки.

– Ты в это веришь?

– Да. Нет. Может быть.

– Не думаю, что нужно использовать все варианты ответа, – говорю я.

Олли улыбается в темноте:

– Да, я верю в это.

– Почему?

– Я здесь, на Гавайях, с тобой. А мне не просто оставлять их с ним.

Я подавляю чувство вины, прежде чем оно успеет во мне подняться.

– А ты веришь? – спрашивает Олли.

– Да. Определенно.

– Почему?

– Я здесь, на Гавайях, с тобой, – повторяю я его слова. – Я бы никогда не вышла из дома, если бы не ты.

– Итак, – он выпрямляет ноги и берет меня за руку, – что будем делать теперь?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Наверняка я знаю лишь одно: находиться здесь с Олли, иметь возможность любить его и быть любимой им – это для меня все.

– Ты сам должен уйти от них. Тебе небезопасно там оставаться. – Я говорю это потому, что он не понимает: он в ловушке воспоминаний о любви, о лучших временах, как и его мать, но этого недостаточно.

Я кладу голову ему на плечо, и мы вместе смотрим на почти черный океан. Смотрим, как вода отступает, а потом возвращается обратно и разбивается о песок, стараясь стереть сушу. И хотя ей это не удается, она возвращается и ударяет о берег снова и снова, как будто не было прошлого раза, и нет следующего, и этот раз – единственный, который имеет значение.

КТО-ТО БРОСИЛ МЕНЯ В ГОРЯЧУЮ ДУХОВКУ и закрыл дверцу.

Кто-то облил меня керосином и поджег.

Я просыпаюсь медленно, все мое тело горит, меня пожирает пламя. Простыни холодные и влажные. Я тону в поту. Что со мной? Проходит несколько мгновений, прежде чем я понимаю, что очень, очень многое не так.

Я дрожу. Я не просто дрожу. Я бесконтрольно трясусь, и у меня болит голова. Мой мозг будто зажат в тисках. Боль разливается, врезаясь в нервные окончания за глазами. Мое тело – как свежая рана. Даже кожа болит.

Сначала я думаю, что мне это снится, но мои сны никогда не бывают настолько отчетливыми. Я пытаюсь сесть, подтянуть к себе одеяло, но не могу. Олли спит, лежа прямо на нем.

Я снова пытаюсь сесть, но боль ощущается даже в костях. Тиски вокруг головы сжимаются, и теперь боль похожа на нож для колки льда, который тычут без разбору в мое тело. Я пытаюсь закричать, но горло саднит, как будто я кричала много дней. Я больна.

Я не просто больна. Я умираю. О господи. Олли. Это разобьет ему сердце.

Он просыпается сразу же, как только меня посещает эта мысль.

– Мэд? – произносит он в темноте.

Он включает настольную лампу, и я ощущаю резь в глазах. Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь отвернуться. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, но уже слишком поздно. Я смотрю, как на его лице отражается сначала замешательство, потом осознание, потом неверие. Потом ужас.

– Прости, – говорю я или пытаюсь сказать – едва ли слова сорвались с моих губ.

Олли трогает мое лицо, шею, лоб.

– Господи, – повторяет он снова и снова. – Господи.

Он срывает с меня одеяло, и мне становится невыносимо холодно.

– Господи, Мэдди, ты вся горишь.

– Холодно, – хриплю я, и вид у него становится еще более испуганным.

Он накрывает меня и обнимает за голову, целует мои мокрые брови, губы.

– Все в порядке, – говорит. – Все будет хорошо.

Все не в порядке, но мне приятно слышать эти слова. В моем теле пульсирует боль, а горло словно все сильнее отекает и сжимается. Я не могу дышать.

– Мне нужна скорая, – слышу его голос.

Я поворачиваю голову. Когда он успел оказаться в той части комнаты? Где мы? Он говорит по телефону. Он говорит про кого-то. Кто-то болен. Кто-то очень болен. Умирает. Скорая. Таблетки не действуют.

Он говорит обо мне. Он плачет. Не плачь. С Карой будет все хорошо. С твоей мамой все будет хорошо. С тобой все будет хорошо.

Кровать проваливается. Я в зыбучих песках. Кто-то пытается вытащить меня. Его руки горячие. Почему они такие горячие? Что-то блестит в другой его руке. Это его мобильный телефон. Он говорит что-то, но слова неразборчивы. Что-то. Мама. Твоя мама.

Да. Мама. Мне нужна мама. Она уже в пути. Я надеюсь, она близко. Я закрываю глаза и сжимаю его пальцы.

Мое время вышло.

Мое.

Сердце.

Останавливается.

И снова начинает биться.

Я НЕ МНОГОЕ ПОМНЮ, в памяти лишь спутанные образы. Скорая. Укол в ногу. Второй укол в ногу.

Дозы адреналина, чтобы оживить сердце. Сирены, которые сначала воют где-то вдали, а потом слишком близко. Монитор, мерцающий синим и белым, в углу комнаты. Приборы, пищащие и мигающие весь день и бодрствующие всю ночь. Женщины и мужчины в белых халатах.

Стетоскопы, иглы и антисептики. Потом этот запах авиатоплива, запах, который встречал меня немногим раньше, и гирлянды, и колючее одеяло, обернутое вокруг меня дважды. И зачем так нужно место у окна, если шторка закрыта?

Я помню лицо своей матери и пролитое ею море слез. Я помню, как синие глаза Олли почернели. А потом, увидев в них печаль, и облегчение, и любовь, я закрыла свои.