Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

– Здесь, – говорила мать Ненаду, – ни к чему быть богато одетым, здесь люди не сплетничают.

А то ведь покроешь волосы черным платком, а соседи уж выспрашивают, не умер ли отец да по ком траур. Я вижу, ты внимательно смотришь на фрески, сын мой. Нелегко было их писать. Говорят, чтобы создать такую красоту, приглашали знаменитых мастеров из Греции и Европы. Вот мы и молимся, и дивимся красоте и прочности их трудов. Игумен говорит, что в душе художника должна быть связь с Богом, чтобы он мог создавать столь прекрасные произведения.

Ненад знал, что для иконописи недостаточно только интереса, желания и умения, знал, что сам он бесталанен, лишен живописного дара. Он воспринимал иконостасы и фрески только как искусство, подобно туристу, без веры. Не ощущал в монастырях и церквах связи с молитвой и Богом. Говорил, что верит в Бога по-своему, не вникая в смысл веры. Любил праздник славы, но не постился и не причащался. Молитва не давала ему успокоения. Он забыл «Отче наш», а в Америке перестал молиться и ходить в церковь. Это беспокоило мать – та не представляла себе жизни без молитвы.

– Боюсь я за нашего Ненада, – говорила она Радомиру. – Что с ним станется при малейшем житейском кризисе? Когда в человеке нет веры, ракия и виски действуют как дьявол.

– Не усложняй, жена, не тревожься. Он же врач, – отвечал Радомир. – Профессия может указать путь к Господу. Был бы он на родине, больше бы молился. Церкви сейчас открыты, нет удбашей, никто не составляет списки верующих, и богослужение на сербском. А здесь теперь начинают служить по-английски, никак не могу к этому привыкнуть.

После работы Ненад вместе с отцом часто захаживал в клуб. Одни или с друзьями, они всегда сидели за одним и тем же столом, где была табличка: «Зарезервировано для королевского офицера Радомира». Слушали музыку, горячо беседовали, словно хотели наверстать годы, потерянные в разлуке.

– Ненад, – говорил отец, – ты любишь ночь, как я. Она рождает в нас некое особое возбуждение. Мы оживаем, а узость пространства, от которой днем на чужбине не спрячешься, пусть даже здесь красиво и удобно, сменяется беспредельностью. Мы словно пойманы золотой сетью звезд, и ангелы на своих крыльях несут нас над водой через океан, к заре нашего родного края.

– Возвращаясь на прежний солнечный путь, – говорил он сыну, – мы ищем себя и тепло родного дома в печальной задушевной песне. В ней берега нашего моря, реки и горные вершины, которые говорят с небом и дремлют в вековечном сне. В этом сне мы ищем ключи от своих судеб и любви, какой она могла бы быть, если б мы ее видели точно и истинно.

Он беспрерывно курил, грызя старый янтарный мундштук. С той же страстью, с какой он любил жизнь, курил, пуская колечки дыма и глядя, как они исчезают.

– Видишь ли, Ненад, жизнь – как эти кольца дыма. Вместе с дыханием они улетают в пространство, колышутся, как тело восточной танцовщицы, которая манит тебя твоей же собственной грезой о ней. Но лучше грезить и мечтать, сынок, чем не дышать от страха, что все преходяще. Может быть, и то, что мы видели и пережили, – заблуждение? Человеческие чувства и разум ограниченны, они словно в вечно зачаточном, помраченном состоянии. Кто-то в каком-то веке видит и может больше, чем обычные люди. Он запечатлен в истории шедевром или изобретением, которое, поскольку оно уже сделано, выглядит так естественно и просто, как будто его мог сделать каждый. Чудесная штука этот наш мозг, мы его не используем до предела возможностей. Может быть, так хочет Бог, потому и позволяет только избранным осветить тьму и создать, хотя бы в мелком пространстве, шедевр, который будет воздействовать на нас, остальных, и на всю жизнь на планете. Мы гордимся, что Никола Тесла – серб. Посмотри на его открытия! Он дал нам свет во тьме, и сколько б ни было других изобретений, весь мир обязан знать и его имя, и откуда он. А Михайло Пулин – он тоже родом из нашего отечества, – каков его вклад в технологию!

Я мелок, незначителен в сравнении с гениями, сынок. Я защищал родину от немцев, которые нас всегда ненавидели и завидовали нам. Я попал в плен, мне пришлось расстаться со всем, что я любил. Нас, солдат, особенно солдат проигранной войны за свободу, быстро забывают, особенно если мы живем за границей.

И здесь, на чужбине, где я даже не говорю как следует на здешнем языке, все, что мне осталось, – любить Негоша, соблюдать заветы православия, петь в церковном хоре, да еще сидеть вот в этом кафе с нашей музыкой. Это особые, любимые острова моего существования, часть родины, милой и лелеемой в душе. Я не хотел потерять ее на этой земле, где много лет живу как эмигрант. Я защищаю ее, пока умею мыслить и чувствовать.

Боюсь, даже то, что сегодня живет в душе, этом самом таинственном органе тела, постепенно начнет угасать, исчезать во тьме, прежде чем откажут сердце и легкие. Я не буду способен чувствовать, понимать речь, говорить, узнавать любимые лица, слышать песни, которые меня поддерживали здесь, далеко от родины и от семьи, не давая сломаться. Они годами подбадривали меня, давали надежду: настанет день, когда я смогу вернуться и на свободной родине зачерпнуть ладонью чистой воды из нашего родника, ощутить в свежем дуновении ветерка запах сосновой смолы и цвета акации, сорвать виноградину с лозы, которая ждет меня, став еще сильней и ветвистей. И я скажу вселенной: ради этого стоило страдать в немецком лагере и на чужбине!

Я отдал за родину часть молодости и семью. А она меня забыла, даже критиковала за то, что я был офицером нашего короля Карагеоргиевича, – говорил он.

Ненад слушал внимательно и вновь и вновь восхищался мыслями отца, его патриотизмом, привязанностью ко всему сербскому и всему человеческому.

– Старина, – нежно сказал он отцу, – твой ручей перед домом, и земля, что всегда давала плоды, и виноградники, разросшиеся с тех пор, как ты уехал, и гора, о которой ты вспоминаешь, и звоны монастырей и церквей, которые ты все еще слышишь и узнаёшь даже во сне, – все это принадлежит тебе и твоему народу. Им не хватало твоего голоса, твоей молитвы и прикосновения твоих рук, но они были твоими за сто поколений до тебя и всегда тебя ждут. Не жди от безбожника, чтобы он кого-то любил, просил прощения за то, что тебя изгнали. Он потерял себя, пытаясь доказать, что Бога нет, его занимает только доктрина, в которую он верит. Безбожники преходящи. Придут другие, они, быть может, прочтут и поймут историю и будут благодарны вашему поколению за то, чем вы пожертвовали, дабы мы как нация не были истреблены. А ты, отец, никогда не состаришься, пока слушаешь сербские песни и следишь за бейсболом!

Со временем в ресторане стали замечать, что Радомир все больше забывается. Он вел себя все развязней, особенно с женщинами. Его возбуждение было ненормальным. Он начал швыряться деньгами. Как врачу и как сыну Ненаду было тяжело сознавать, что его отец начал терять память. Ему были известны признаки слабоумия, но когда диагноз надо было поставить отцу, это слово звучало горько, трагично, рубило, как сабля: тело здорово, а клетки мозга постепенно умирают и оставляют тьму. Симптомы он знал. Знал, что под особой угрозой передний отдел мозга и что осмысленность поведения, эмоциональные реакции и память будут слабеть все больше. Вечером, после захода солнца, состояние отца ухудшалось. Радомир начал галлюцинировать, переживал войну, нападения неприятеля и страдания в лагере. Слабоумие нарастало очень быстро. Скоро он перестал узнавать даже членов семьи. Часто сердился, когда Ненад называл его отцом.