Владимир Минач - Избранное

— Тогда все мы были очень молоды, — сказал я.

— Вот именно. Тогда все мы были молоды, тогда даже старики помолодели, нас переполняли восторг и нетерпение, мы не просто ожидали будущего, а каждый день, каждый час, каждую минуту боролись за него, и наши молоты громко стучали во врата грядущего. Теперь, извините, уже не то. «Молоты» — слово нашего молодежного языка, ибо, как вы знаете, после эпохи восторгов наступило время, когда слова утратили свой первоначальный смысл. Как это случилось? Объясните, если сумеете: слово значит все, ему верят, идут за ним, и вдруг в какой-то миг оно теряет смысл, произносить его — чистая мука, и все-таки его произносят, потому что привыкли к нему, оно стало частицей, но уже не души, а скорее тела, живого организма. Как получается, что слово переживает предмет, который когда-то обозначало?

Я объяснил, как умел. Слово консервативно. Это сосуд, сохраняющий свою форму, даже если его содержимое, предположим, испарилось. Учителю мое объяснение не очень понравилось.

— Это что, тоже ваши писательские штучки? «Консервативно», «сосуд»! Поиграете словами и думаете — все уладилось! А ведь речь идет о жизни, о жизни многих людей! Я долго руководил молодежной организацией, и поверьте, не был ни карьеристом, ни попугаем. Я старался вложить в свою работу все, что мог, — силы, чувства, энтузиазм. А во что это превратилось? В слова, которые произносил каждый. Все стало словами, и они заслонили жизнь, опутали ее, табачный дым заседаний, казалось, затуманил все. Я знаю, что преувеличиваю, но скажу так: вначале мы боролись за простор для человека, а потом только за большее пространство для районного секретариата. Почему так получилось? Ведь этого, вероятно, никто не желал! И все-таки посмотрите вокруг себя и сравните: совершенно другой мир.

— Что поделаешь, — сказал я, — таковы внутренние законы жизни. Энтузиазм не может быть вечным, бывают подъемы и спады под влиянием, например, даже экономики.

Он махнул рукой.

— Вам хорошо, у вас все аккуратно разложено по полочкам, у всего есть своя причина — и дело с концом. А я всю жизнь отдал своему делу, для меня это вопрос жизни и смерти. Я уже говорил вам, что поверил в революцию раз и навсегда и не откажусь от своих убеждений, даже если с меня будут сдирать кожу. Вы, может, думаете, что это лишь громкие слова, опять слова, к каким я привык, но… Как бы вам это пояснить? Я говорю все это от чистого сердца, исходящего кровью.

— Правда, — сказала жена, глядя на меня ласково и умоляюще. — Верьте ему.

— А я верю. Почему же мне не верить?

— Не беспокойся, Аничка, — сказал учитель, лицо его сразу постарело и снова стало угрюмо. — Я не нуждаюсь в защите, сам сумею отбиться. Беда в том, — криво усмехнулся он, — что мне не от кого отбиваться. Понимаете, отставной человек живет в странном мире. Он словно в безвоздушном пространстве, словно он есть и в то же время его нет. Если встретишь знакомого, понимаете, бывшего знакомого, то уже заранее прикидываешь, здороваться с ним или нет. Некоторые не желают замечать отставного человека, понимаете, его попросту не замечают. Но находятся люди, которые его замечают, здороваются с ним, говорят: «Какой у тебя прекрасный вид», спрашивают о здоровье жены и детей и только после этого спешат распрощаться. Вам приходилось это наблюдать? Люди, даже самые хорошие, всегда торопятся уйти прочь. А отставной человек не может протестовать, у него нет противника, с которым он мог бы сразиться; он словно попал в какую-то колбу, а у этой колбы гладкие скользкие стенки, карабкайся по ним, сколько душе угодно, все равно скатишься на дно. Муха, черт возьми! — неожиданно воскликнул учитель. — Может, будь я мухой, я бы выкарабкался, может, меня выпустили бы. Но они прекрасно знают, что я не превратился в муху, что я не превратился в ничто, что я Мариша и баста, никаких разговоров.

— Кто это они?

— Они — это они, — неохотно ответил учитель, хмурясь еще больше.

— Расскажи об этом, — подбодрила его жена. — Расскажи, Ондрик.

Было ясно, что учитель не хочет продолжать разговор. Все же он заговорил, правда, нехотя, словно против воли.

— Они — это мои товарищи. Близкие моему сердцу люди. — Он опять криво, как-то страдальчески усмехнулся. — Пока не произошла эта самая история, я даже не задумывался над тем, кто меня окружает, я знал, что это свои, близкие мне люди, я был с коммунистами, жил в среде товарищем коммунистов, это было очевидно само по себе, это был воздух, которым я дышал. Понимаете, мне всегда казалось, что мы составляем несокрушимый монолит, идем в ногу сплоченными рядами, что я частица какого-то прочного сплава. А потом случилась эта самая история, и вдруг оказалось, что я шагаю не в ногу, перестал быть частицей сплава, даже воздуха вокруг меня как бы стало меньше. Интересно, что пока речь идет не о вас, вы этого не замечаете. Сколько падений я видел! И я всегда говорил и искренне думал, что падения эти лишь укрепляют наше единство, сплачивают наши ряды, наша поступь становится тверже и тому подобное. Многие из потерпевших и сами были иной раз убеждены, что приносят себя в жертву единству и чуть ли не восторженно принимали свое падение. Да и я сам был склонен, особенно вначале, этому верить. Понимаете, как это трудно? И сейчас я, ни минуты не колеблясь, пожертвовал бы жизнью за свои убеждения. Но как пожертвовать честью? Как пожертвовать во имя единства своей, собственной, честью коммуниста? А если вы вдобавок не окончательна уверены в этом? Можете ли вы, товарищ писатель, представить себе, как это трудно?

— Могу.

— Вероятно, и впрямь можете. Не я один прохожу через эти испытания. Пока со мной ничего не случилось, я считал, что люди, с которыми произошло нечто подобное, либо враги, либо идиоты, в лучшем случае неудачники. Теперь я вижу, что это ни то, ни другое, ни третье. Это словно рок — или, как оно там называется, высшая закономерность.

— Случайность, — сказал я.

— Что? Как это случайность? Какую роль могла играть случайность в нашей работе, основанной на науке? Мне даже трудно это представить. Не обижайтесь, но это идеализм какой-то. «Случай», «не знаете ни дня ни часа» — от этого несет поповщиной.

— Партийные руководители тоже люди, — сказал я. — И в работе организации, руководствующейся научными методами, бывают неполадки; работают живые люди, у всякого свой личный опыт, у всякого свои увлечения, характер, чувства. Там, где есть люди и отношения между ними, случайности если и не решают всего, то все же важны, и их нельзя сбросить со счетов.

— В самом деле? — задумчиво переспросил он и, помолчав, добавил: — Возможно, вы и правы. Но от вашей правды мне ничуть не легче. Лучше быть жертвой во имя единства или еще во имя чего-нибудь, чем жертвой случая. Быть жертвой случая недостойно человека. А моя история не случайна, в ней нет обыкновенной случайности. Будет лучше назвать это высшей закономерностью. Сначала выслушайте меня, а потом уж судите, случайность это или закономерность. Окончив педагогический институт, я преподавал два года в городке, где родился. Городок захолустный, тихий, мирный, какой-то стародавний. Разумеется, я сразу же стал секретарем молодежной организации и собирался самым решительным образом всколыхнуть мирное стоячее болото. Мне казалось постыдным и дальше прозябать в этом болоте, и могу сказать, мне удалось пробудить этот застой к жизни. Это были, если помните, драматичные времена, времена весьма неожиданных, внезапных потрясений. И мы, молодежь, встретили эти времена с восторгом, это была перемена, движение, это была та вода, в которой мы лучше всего умели плавать. Старики пришли в смятение и оказались чересчур неповоротливы, поэтому во главе руководства очутились мы, молодые, энергичные, подвижные: мы всему верили — как по недостатку опыта, так и потому, что горели желанием работать, перестраивать мир. Я обратил на себя внимание в районе; и когда на следующий год стали выдвигать новые кадры — многие из стариков в это время сошли со сцены, — попал в район. Это было быстрое продвижение вверх — я стал секретарем районного комитета ЧСМ, заместителем председателя районного национального комитета и членом бюро районного комитета партии. Поймите, товарищ писатель, тогда мне было всего двадцать лет. Я не оправдываю себя, почему молодость должна быть оправданием? Но я хочу, чтобы вы меня поняли: мне было двадцать лет, и в руках у меня была относительно большая власть. Я гордился собой, а так ли уж велико расстояние между гордостью и зазнайством, особенно, когда ощущаешь свою силу? Правда, это разные вещи, но часто одна порождает другую: гордиться собой необходимо, а зазнаваться опасно. Однако переход от одного к другому почти незаметен — чтобы избежать зазнайства, нужно быть очень опытным человеком, нужно очень много знать. Сколько здесь расставлено ловушек! Откуда ни возьмись появляется множество людей, которые вас восхваляют, а если и не хвалят, то, во всяком случае, слушаются. И когда иной раз в справедливом гневе вы раскричитесь и видите, что вас испугались, тут уж вас никто не остановит. Вы раскричитесь еще раз, желая проверить, можете ли вы безнаказанно кричать и до каких пределов, — проверяете так свою силу. А потом крик входит в привычку, вы свыкаетесь со своей властью, как с чем-то само собой разумеющимся, и, понятное дело, привыкаете к угодничеству и к тому, что вас боятся. Я говорю сейчас не о себе — я-то не кричал, — а о своем дяде. Обратите внимание, я говорю о дяде, а не о себе. И еще обратите внимание на то, что мой дядя появился в районе полгода спустя после меня и стал там первым секретарем. Я не отрекаюсь от своего дяди: я его люблю по-прежнему, могу сказать даже, горжусь им и убежден, что он никогда ничего бесчестного не делал. Но все-таки факты есть факты. Разве не так?