Ричард Фланаган - Первое лицо

Я стал зачитывать скучную историю придуманного мной отрочества Хайдля в Аделаиде шестидесятых годов прошлого века. Описывая совершенно незнакомые мне время и место, я как мог обыграл затертые штампы вроде гнетущей жары, юношеского одиночества и небывало широких дорог. Получилась, конечно, не «Память, говори», но лучше описать неинтересное, по большому счету, отрочество Хайдля у меня не вышло. Как ни странно, ему вроде бы понравилось.

Я продолжил читать.

Угу, рассеянно бормотал Хайдль. Угу.

Я читал дальше. Самым ярким событием в молодости Хайдля стали гастроли «Битлз» в 1964 году – единственный примечательный факт, известный мне об Аделаиде середины двадцатого века.

Разумеется, сказал Хайдль, вслушиваясь.

Пример «Битлз», которых, по моей задумке, юный Хайдль видел издалека, когда подрабатывал коридорным в гостинице, где останавливалась знаменитая группа, вызвал у него желание прославиться.

Хайдль отложил газету, ткнул в меня пальцем и, для большей выразительности потрясая им в воздухе, по-змеиному зашипел:

В самую точку! Именно! Именно так все и было.

И заулыбался, словно только что нашел потерянную кредитку, а потом наклонился вперед, поднял трубку, набрал номер и начал говорить. И минуты не прошло, как он условился еще об одном предоплаченном интервью о своем отрочестве, самым ярким событием которого, по его словам, стал приезд «Битлз» в Аделаиду. Он пересказывал журналисту то, что пару минут назад услышал от меня, выдавая за эпизод своей биографии, чем, собственно, мои фантазии и становились прямо на наших глазах. Только у Хайдля это обрастало подробностями, на которые у меня и намека не было, словно моя версия была лишь блеклым отражением реальности.

Хайдль рассказал, как в отеле завязалась драка: некий фотограф пробрался на этаж, где остановились «Битлз». Джон Леннон врезал этому наглецу, разбил ему фотоаппарат, а самого окунул головой в унитаз. Хайдля, тогда еще юношу-коридорного, вызвали убрать обломки злополучного фотоаппарата. Леннон, который, как вспомнил Хайдль, имел привычку грызть ногти, был пьян и явился в компании нескольких девиц, из которых две прыгнули в постель к Ринго и, полуголые, как ни в чем не бывало распивали с ним чай.

Эта байка выросла в изумительное представление, настоящий мастер-класс, но самое интересное нас ждало впереди.

Ближе к полуночи, продолжал Хайдль, когда он уже собрался уходить, Леннон поинтересовался, давно ли началась его смена; Хайдль ответил, что в полдень.

Трудный день, сказал музыкант, протягивая коридорному пятифунтовую банкноту.

И я, растерявшись, продолжал Хайдль, только и смог промямлить: вечер трудного дня. Помню, Леннон засмеялся, сказав, что это отличное название для песни. А в один прекрасный день я услышал по радио новую песню…

И тут все, что еще оставалось от моего писательского достоинства, окончательно испарилось. Наверное, я даже не отдавал себе отчета в происходящем: я вынужден был работать с человеком, который, по всей видимости, даже не осознавал, что жизнь, которую мы описываем, принадлежит ему, однако с радостью перепродавал вторичные издательские права на отдельные ее главы, по мере того как я их сочинял, попутно превращая мои унылые выдумки в нечто гораздо более увлекательное.

Меня охватила тоска.

Когда-то занятия литературой были моей страстью, стремлением, надеждой. Мечты, мечты. Теперь я не знал, сам ли все это пишу, или, может, моим разумом овладел Хайдль, или даже кто-то пострашнее. Однако чем меньше во мне оставалось уверенности, тем больше мне приходилось искать смысл в жизни Хайдля и его абсурдных бреднях.

Все равно, говорил я себе, ведь у меня есть работа. Да и все атрибуты работы – график, стабильность, распорядок, коллеги – мне отнюдь не претили. Пересекаясь с кем-нибудь из сотрудников в кофейной зоне или в коридоре, я продолжал поддерживать миф о поэтической антологии. Эта ложь меня и тяготила, и забавляла, и будоражила, но, оглядываясь назад, я понимаю, что вряд ли кого-то заботило, лгал я или нет.

Антология средневековой немецкой народной поэзии, надо признать, – необычный заказ, но еще какое-то время издатели могли позволить себе брать нестандартные заказы и все равно оставаться в выигрыше. Каждый в издательстве трудился над своими книгами и отвечал за определенный участок работы: за редактуру, оформление, рекламу, продажи, распространение. С чего бы кому-то беспокоиться о конфиденциальном проекте, который поручен внештатному редактору и обречен на признание и в то же время на забвение сразу после публикации? В атмосфере повсеместной бездарности этот заказ ничем не выделялся. Теперь, по истечении времени, я понимаю, что наше прикрытие вряд ли кого-то ввело в заблуждение. Единственным, кто действительно поверил в эту ложь, оказался я сам. Хайдль с самого начала подцепил меня на крючок.

Мне не хотелось оставлять Сьюзи в Хобарте одну, на позднем сроке беременности, да еще с Бо на руках. Но с того самого момента, как я согласился на эту работу, мы с ней понимали, что для нас это единственный способ не оказаться на улице. Мы руководствовались не тем, что лучше, а тем, что необходимо. И создавалось впечатление, будто все наши действия определяет беременность, которая и влекла меня к Сьюзи, и отталкивала, словно неконтролируемая сила, в одно и то же время центростремительная и центробежная. Мы злились друг на друга из-за пустяков и все чаще ссорились. Вероятно, что-то у нас изначально пошло не так, однако мы не обратили на это внимания, так же как и на многое другое.

Часто ссоры заканчивались бурным примирением в постели. И то, что давно стало нерегулярным и бесчувственным, обернулось необузданным пылом, вероятно, главным образом потому, что Сьюзи будто всецело зациклилась на получении удовольствия. Словно только так мы могли объяснить все, выходившее за пределы нашего понимания. Ее трепещущее тело. Ее мягкие губы после… Ее приказ: люби меня. Слышал, как окружающие восхищались ее красотой, но они и понятия не имели, насколько она хороша. Однако то, что на мгновение нас сближало, потом каким-то образом увеличивало возникшую пропасть, усугубляло чувство опустошенности и одиночества. Каждый раз это подтверждало нечто такое, о чем мы избегали говорить вслух.

Мы прятались за хрупкими словами: любовь (в основном). Семья (нередко). И так далее. Кто-то скажет: ослепляющая ложь. Но в этих словах было столько же правды, сколько и лжи. Сьюзи вырастил отец-алкоголик, поэтому она тяготела к семье, к дому, к стабильности. Возможно, того же хотелось и мне. И я, конечно, прикрывался теми же словами, чтобы не подпускать к себе страх. Как и Сьюзи, я стремился к семье и спокойствию, однако за тем и другим пряталась смерть, мой страх смерти, страх, зародившийся где-то в глубинах моей души, посреди бушующего потока, когда смерть неотвязно звала меня и тянула ко дну. И сейчас мое желание подразнить смерть, напомнить ей, что я еще жив, вкусить хоть немного жизни до своего ухода придавало мне колоссальную внутреннюю силу.