Захария Станку - Безумный лес

Девчонка сверкнула глазами и сердито обрушилась на него:

— Почему ты не сказал, как меня зовут? Что, у меня имени нет? Лучше бы сказал, как меня зовут, чем говорить, что я сумасшедшая и взбалмошная.

С приветливой улыбкой подойдя ко мне, она протянула руку, как благовоспитанная барышня, и представилась:

— Меня зовут Деспа… Деспа Арэпаш… И я совсем не такая, как говорит этот однорукий. Он говорит гадости, потому что у него поганый язык.

Я улыбнулся и притворился удивленным:

— Деспа? Ты говоришь, тебя зовут Деспа?

— Да, Деспа. Как сказала, так и зовут. Ты что? До сих пор не знал ни одной девушки с таким именем? Так давно живешь, должен бы всего насмотреться. По-моему, ты большой осел.

Мне понравилось, как она держится и говорит. Меня не обидело сравнение с ослом. Напротив, подбодрило. Я развеселился и принял участие в игре.

— Да, это правда. Я уже совсем большой осел и живу на свете много лет. Но, честно признаюсь, до сих пор не встречал девушки по имени Деспа.

— Может, скажешь, что даже не слышал?

— Слышать слышал, раза два, но лично знать не приходилось. Ты и сама, наверное, знаешь, что Деспа — довольно редкое имя.

— Вот поэтому-то мама и окрестила меня так, чтоб у меня было редкое имя.

Однорукий засмеялся.

— Деспа… Редкое имя… Да к чему тебе редкое имя?

Смех и слова однорукого рассердили ее.

— Не смей смеяться надо мной. Слышишь? Не смей надо мною смеяться!.. Калека!..

Я вмешался:

— Не ругайтесь. Пожалуйста, не ругайтесь.

Деспа пристально посмотрела на меня. Потом сказала:

— Ладно. Раз ты просишь не ругаться — не будем.

Она выгнула спину, так что сквозь тонкое платье четко обрисовались круглые груди, похожие на персики. Обожгла меня своими черными, как деготь, глазами и спросила:

— Я тебе нравлюсь?

Ее бесстыдный вопрос был как неожиданный удар, и я смутился. Потом овладел собой и шутливо ответил:

— Ты хорошенькая. Даже очень.

— Хорошенькая? Даже очень? Зачем врешь? Едва вошел в дом, а уже врешь… Уши вянут слушать.

— Я правду говорю, Деспа, истинную правду.

Она помолчала. Подумала. И опять не поверила мне, Покачала головой.

— Смеешься надо мной! Издеваешься! Врешь без зазрения совести. Эх ты, хромоногий! Сухарь! Желтушный! Так знай же, что не только у Филипаке язык поганый. У меня язычок не лучше. Если хочешь проверить, послушай…

Она уперла руки в боки, как это делают слободские кумушки, когда бранятся и поносят друг друга на виду у всей улицы. На меня обрушился поток брани и оскорблений. В этом она знала толк. Она честила и поносила меня, пока не устала. Потом ушла, сердито хлопнув дверью.

Однорукий, со смехом следивший за происходящим, сказал:

— Не будь глупцом, дружище, и не принимай мою сестру всерьез. Я уже говорил тебе — она взбалмошна и не в своем уме. Я немного переборщил. Просто у нее чудной характер. Такой же чудной, как и ее темное лицо. Изо всей семьи она одна похожа на покойного отца и лицом и норовом. К тому же — она единственная девочка в семье. Мать балует ее. Да и мы тоже. Так что, дружище, рассуди здраво и не пугайся ее причуд, чего бы она ни сказала и ни выкинула. На самом-то деле у нее доброе сердце. И потом… мне кажется, ты этой чудачке понравился.

— Пугаться я не буду. Да и сердиться тоже. Только ответь мне, Филипаке, сколько твоей сестре лет?

— Четырнадцать…

— По виду ей все семнадцать.

— По виду ей можно дать и семнадцать, но на самом деле ей только четырнадцать.

Он с трудом поднялся с нар и поплелся искать Деспу. Она была в своей комнате. Я слышал, как они долго бранились. До моего слуха долетело несколько ругательств, таких резких и грубых, что стриженые волосы у меня на голове встали дыбом.

Меня никогда не пугали ни ссоры, ни грязные ругательства. К ним я привык с детства — это было обычным дедом в той среде, где я жил. Но мне не улыбалось, послушавшись однорукого, оказаться в осином гнезде. Деспа начала задирать меня с первой встречи и, по-видимому, не собиралась сдерживаться и дальше.

Было уже совсем поздно, когда ссора прекратилась. Деспа снова хлопнула дверью. Я увидел ее на дворе. Она удалялась от дома и вскоре скрылась за густой листвой кривых деревьев. Однорукий тоже не показывался. Наконец он вернулся. Навеселе. Его глаза блестели.

— Ты выпил?

— Всего пол-литра.

— Вина?

— Сливовой цуйки. Если хочешь, могу угостить и тебя. У нас в доме всегда есть бочонок.

— Не стоит. Я не люблю цуйку.

— Жаль! Выпивка придает жизни вкус. Кружит голову. За чаркой забываешь о несчастьях. Да, да. Когда пьешь, забываешь о несчастьях.

— Возможно. Но мне это не нравится…

— Ну что ж, придется мне, видно, пристрастить тебя к этому делу.

Некоторое время он кружил по комнате. Потом ушел. Я сел на край нар, обхватив голову руками. Вот так попал! Вот влип, так влип. Спустя некоторое время Филипаке вернулся и уселся рядом.

— Послушай, я говорил о тебе с моей матерью.

— Что же ты мог сказать обо мне своей матери?

— Много чего.

— А что именно?

— Тебе ведь, кажется, негде ночевать.

— Да, негде. Но я поищу и найду. Город велик.

— Вот я и решил спросить, не хочешь ли ты, пока идут экзамены, ночевать и питаться у нас? Можешь остаться и дольше, если пожелаешь.

Я подумал о смуглолицей девчонке. Стоило дать себе труд и узнать ее получше. Далеко не каждый день случается встречать существо, столь непохожее на окружающих и столь чудно́е. Я поспешил ответить:

— Если сойдемся в цене — я согласен.

— О какой цене ты болтаешь? Мы хоть и не богаты, но живем — не тужим, и в деньгах не шибко нуждаемся. Да если б и нуждались, на твои бы все равно не позарились.

«Ну вот, — подумал я, — Филипаке тоже принимает меня за нищего». Мной овладел гнев. Еще немного, и я бы не сдержался. По старой пословице, коза, даже если больна чесоткой, все равно держит хвост морковкой. С кем только я себя не сравнивал. Иногда даже с чесоточной козой. Вот и теперь ни с того ни с сего мне вдруг пришло в голову, что госпожа Арэпаш меня пожалела. Ничто не задевало мое самолюбие больнее, чем жалость, от кого бы она ни исходила. Первой моей мыслью было встать и уйти, но я заставил себя остаться и только раздраженно спросил:

— Как же это? Остаться у вас и есть ваш хлеб из милости?

Однорукий воззрился на меня, пораженный. И высказался без обиняков:

— Э-э-э, дружище! А ты, оказывается, обидчивый на свет родился! Мне такое даже и в голову не приходило! Пойми же, дурья башка, ни о какой милостыне и речи не идет. Мамаша предоставляет тебе и дом и стол, а ты, умник, будешь за это давать уроки ее дочери.

Меня словно кипятком ошпарили. Я обмяк. Стало неловко за свои подозрения. В горле пересохло. Я спросил:

— А что, Деспа будет сдавать какой-нибудь экзамен?