Захария Станку - Безумный лес

— Ну, так говори, не тяни. Чего ты от меня хочешь?

— Я хочу, чтобы ты дал мне списать. Если разрешишь, то вечером пируем вместе. Тоже в цыганской слободке. Ну и, разумеется, за мой счет. У меня еще кое-что отложено.

Я не был охотник до выпивки, хотя иногда мне случалось напиваться до потери сознания. Напивался, чтоб забыться, отвлечься от мучительных мыслей и затем, опьянев, провалиться в глубокий сон. И в ответ на его предложение я сказал:

— Пока мне не до кутежей, Филипаке. Отложим до другого раза. Но сесть рядом со мной за одну парту ты, конечно, можешь. Кто-то все равно сядет. А если хочешь списывать — дело твое. Лишь бы не накрыл учитель. Тогда тебя выгонят, и — прощай экзамен.

— Как это — накрыл? Посуди сам, дружище. Я ведь даже головы не поверну в твою сторону, буду заглядывать одними глазами.

Однорукий убедил меня. Среди неприятной толпы, суетившейся вокруг, это был первый человек, подошедший ко мне попросту и даже выказавший дружеские чувства.

По тому, как он был одет, его можно было принять и за крестьянина и за городского.

— Ты откуда, Филипаке?

— Я здешний, из города. А ты?

— Из долины Кэлмэцуя, село Омида.

— У тебя тут есть кто-нибудь?

Я подумал, что нет никакого смысла хвастаться дядей Тоне.

— Нет, никого.

— У кого же ты остановился?

— Ни у кого. Пока ни у кого.

Филипаке вытаращил глаза.

— Как ни у кого? Где же ты будешь спать? Где будешь есть?

— А я как птицы небесные. Эту ночь я провел за городом, на песчаном берегу.

Неизвестно, сколько времени мы проболтали бы еще, если бы не звонок колокольчика, приглашавший нас в класс. Мы потянулись вслед за другими. Вскоре все, как овцы, сбились в кучу у входа. Началась давка. Кому-то отдавили ногу. Послышалась ругань.

Мы нашли свободную парту, стоявшую почти в центре класса. Бог мой! Сколько воды утекло с тех пор, как я в последний раз переступал порог школы. Я оглядел классную комнату. Она чем-то очень напоминала классную комнату в Омиде, где я бегал в начальную школу. Была такая же просторная и носила следы недавней побелки. Деревянные полы блестели, пахли керосином и тухлым растительным маслом. Взволнованный и немного испуганный, однорукий проговорил:

— Прошу тебя, друг, дай мне списать, как ты обещал. Угощение за мной. Поведу тебя к цыганкам. Если цыганки тебе не по душе, то поведу к…

Не дав ему досказать, куда он меня еще поведет, я успокоил его:

— Можешь списывать. Ничего не имею против. Постарайся только, как я уже говорил, не попасться на глаза преподавателю. Не то вылетишь с экзамена.

Мое внимание привлекла одна из девушек — пышнотелая, рослая и, пожалуй, лучше других одетая.

Филипаке перехватил мой взгляд:

— Разглядываешь Валентину Булгун?

— Ты знаешь, как ее зовут?

— Конечно! И я должен предупредить тебя, друг, что она служит у Аспазии Гарник, у той, что…

Он не успел закончить фразу. В класс с журналом под мышкой вошел учитель. Первый учитель этой гимназии, которого я видел. Он направился к кафедре. Мы вскочили, словно по команде, и почти в один голос прокричали:

— Здрасте, господин учитель!

— Добрый день, дети, добрый день.

Нас с трудом можно было назвать детьми, но в конце концов мы не возражали. Я тотчас принялся рассматривать и изучать вошедшего, как делал всегда, когда в первый раз встречал человека, с которым мне предстояло иметь дело. Он не вызвал у меня восторга. Но и особого разочарования — тоже. По правде говоря, этого человека жизнь потрепала изрядно хотя ему было не более тридцати. Необыкновенно длинный утиный нос и тонкие черные усы ниточкой украшали его лицо. Очки на носу сидели криво. Одет он был более чем скромно. В волосах, сальных, спутанных и, по-видимому, вообще не знавших гребня, проглядывали седые пряди. Он подошел к кафедре и тяжело, почти по-стариковски опустился на стул. Молча обвел класс глазами, подолгу останавливаясь на каждом ученике. После чего сухо кашлянул и вытер губы платком. Брюзгливо произнес:

— Гм, гм, гм! Вы явились держать экзамен, не так ли? Хотите получить что-нибудь вроде справки, так?

— Так, господин учитель.

— А вы уже не молоды… Многие из вас далеко не первой молодости.

Мы прыснули. Учитель постучал пальцем по кафедре.

— Силенциум… [7] Силенциум — тише (лат.) .

Мы успокоились и замолчали.

— И вы, девушки… И вы уже не молоды.

Девушки не были удивлены бестактностью учителя. Они потупились и приуныли. Мы, парни, заулыбались. Те, что постарше, поглаживали усы. На их взгляд, девушки, собравшиеся в классе, были в самой поре, как раз созрели для объятий.

— Ну, хорошо, хорошо! Оставим это. Вопрос в другом. Вопрос в том, готовились ли вы хоть как-нибудь. Хоть сколько-нибудь.

В классе воцарилась гнетущая тишина. Ее нарушил низкий голос из дальнего ряда:

— Еще бы! Мы превзошли все науки, господин учитель.

— Посмотрим, посмотрим, — проговорил тот. — А как тебя зовут?

— Мэтрэгунэ… Мэтрэгунэ Искру…

Учитель внимательно посмотрел на юношу, похваставшего, что превзошел все науки. Разглядывая его, он задумчиво скреб затылок. Начесавшись, пятерней поправил волосы. Потом сказал:

— Молодой человек… Ты, что назвался Мэтрэгунэ. Ну-ка, встань.

Все мы, находившиеся в классе, повернули головы. Названный поднялся. Это был один из тех двух крепышей, что перед экзаменом гоняли во дворе мяч.

— Ты случайно не родственник покойного учителя истории Амоса Мэтрэгунэ, о смерти которого мы все сожалеем?

— Я его сын, господин учитель.

— У него было, кажется, два сына.

— Два, господин учитель.

Еще один крепыш поднялся из-за стола.

— Второй — это я. Я тоже пришел. А зовут меня Мэтрэгунэ Друбат, господин учитель.

— Хорошо, садитесь. Садитесь и знайте, что я очень любил покойного Амоса Мэтрэгунэ. Любил и уважал. Он был моим учителем. Хорошим учителем.

Рослую девицу преподаватель заметил тоже. Удивился. Спросил:

— А ты, Валентина, чего здесь потеряла?

— Я тоже пришла сдавать экзамен, господин учитель.

В классе засмеялись. Засмеялся и учитель.

— Ну да, ну да… Ладно.

Филипаке Арэпаш прошептал мне на ухо:

— Ты что-нибудь слышал об этом волосатике?

— Ничего. Откуда? Я четыре года отсутствовал. В мое время гимназии еще не было. Только ремесленное училище.

— Это странно. Туртулэ известен всему уезду. Он из Александрии. Сын купца. Всю войну провел на переднем крае. С той поры он малость не в своем уме. Да ты и сам увидишь. Все уши нам прожужжит фронтовыми воспоминаниями.

Пророчества однорукого не сбылись. Во всяком случае, на этот раз. Неопрятный, длинноволосый учитель не произнес больше ни слова.

Он спустился с кафедры и, заложив руки за спину, стал прогуливаться между рядами. Разглядывал нас, затем вернулся на кафедру. Облокотился на нее.