Захария Станку - Безумный лес

Тунсу придвинулся ко мне поближе и зашептал:

— А ты знаешь, почему я попросил тебя сказать: «Прости, господи»?

— Наверное, потому, что ты тоже немного пьян.

— Ни черта! Две ночи назад дед явился мне во сне. Слезно жаловался, что все его забыли — и я, и мой батька. Говорил, что терпит голод. Что я вовсе не подаю милостыни за упокой его души. Так вот, друг, того, что ты съел и выпил сегодня, моему деду хватит лет на десять.

— Откуда это тебе известно?

— Да уж известно. Покойникам немного надо.

Он был прав. Мертвым немного надо. Калач да кутья. С живыми дело похуже. Живым подавай все. Все и еще кое-что в придачу. Мы расцеловались и стали прощаться. Если бы он не заговорил о милостыне, я проводил бы его до самого вокзала. А сейчас раздумал. Протянул руку.

— До свидания, Тунсу. Желаю тебе счастья, слышишь, Тунсу? Желаю тебе много-премного счастья. Большого счастья, слышишь, Тунсу.

А сам при этом думал: «Пусть все у тебя пойдет прахом, Добрикэ, прахом…»

— До свидания… До свидания, убогий…

— До свидания, — прокричал я ему вдогонку, — до свидания!

Злость моя рассеялась. Я уже жалел, что проклял его. За что я его проклял? И почему теперь жалел об этом? У меня закружилась голова. Должно быть, от вина.

Я следил за Добрикэ, пока он не поравнялся с трактиром дядюшки Тоне. Потом отвернулся. Господи! Если бы мне обладать такой умеренностью и расчетливостью во всех своих помыслах и делах, как Добрикэ Тунсу! Если бы и мне научиться обеими ногами стоять на земле, твердой земле! Я получил еще одно доказательство того, что, несмотря на важный вид, который я на себя иногда напускаю, я всего-навсего жалкий нищий, сумасброд, оборванец, ничтожный неудачник, заслуживающий жалости да хорошей трепки. И нет мне нигде ни прибежища, ни умиротворения. Чувство вечной неудовлетворенности не позволяло мне долго оставаться на одном месте. Какой-то бес постоянно куда-то гнал меня, подкалывая своими кривыми рожками. Куда я спешил, не давая себе перевести дух, вконец загнав свое сердце? Куда стремился? Бог весть. Я знал лишь, что похож на колючий чертополох, который нигде не пускает корней. Как Зое, я тосковал и грезил черт знает по какой чепухе.

Кого я любил в своей короткой и бестолковой жизни? И кого люблю сейчас? Под чьими окнами в мрачной тоске, но с душою, полной надежд, мне надобно бы теперь бродить? Душа моя высохла, как мощи. Сухими щепками казались губы. На них остался кислый привкус уксуса. Как будто в ресторане вместо выдержанного старого вина нам подавали уксус. А кормили золой и паклей.

До сих пор я никого не любил. Ни разу. А сейчас… И сейчас тоже не люблю никого. Филимону я не любил. Зое не люблю. Все ясно. Я никого не любил. Никого не люблю. И больше того: не полюблю никогда!

Я был совершенно выбит из колеи неожиданной встречей с Добрикэ Тунсу. Впрочем, нет. Не встречей, а старым ароматным вином, которое я пил, чокаясь напропалую со старым знакомым из села Балач, желая ему счастья возами, удачи коробами, долгой жизни без забот и добра невпроворот… Чего только я ему не желал. Но все, что я ему желал, я желал только на словах.

Очень болит голова. Придется отправиться домой, к семейству Арэпаш, искать ночлега в мягкой высокой траве за оградой. Когда улягусь, начну считать звезды. Буду считать, пока не устану. Когда устану, засну. А уж когда засну, буду спать без всяких сновидений. И завтра утром проснусь с ясной головой.

Я шел, пока была охота… Шел в забытьи, не торопясь, пока не устал и не увидел, что бреду по темной, без фонарей, окраинной улочке, которая упоительно благоухает акацией, известью и навозом.

Вот так и Добруджа — вся Добруджа, от мутного Дуная до вечно неспокойного моря, от диких зарослей дельты до меловых скал Калиакры, — благоухала солнцем и камнем, чертополохом и бурьяном, акацией, известью и навозом.

И еще она пахла жирным илом и застоявшимся болотом, влажным камышом и соленой рыбой, гнилой травой и мохнатыми овцами, пометом перелетных птиц и кабаньим калом. Табуны лошадей паслись в жесткой и колючей траве. Ту же жесткую и колючую траву щипали стада быков и коров, гурты черных как смоль буйволов и маленьких рыжеватых ослов, мулов и криворогих, бородатых коз. Среди лета издалека, покачиваясь на широких крыльях, прилетал ветер, волновал бескрайние просторы ржи и овса, ячменя и спелой пшеницы, кукурузы и подсолнуха. В это время вся Добруджа была словно облита расплавленным золотом, словно целиком выкована из него самыми знаменитыми из знаменитых мастеров.

Осень иногда приходила с моря, на гребнях высоких вспененных волн. Иногда же — с севера, спускаясь вместе со стадами черных туч. И тогда на диковинную древнюю землю набрасывались неистовые ураганы и обрушивались проливные дожди. Золото Добруджи теряло свой яркий блеск и за одну ночь превращалось в старую, позеленевшую бронзу.

Словно огромная белая медведица, опускалась на четвереньки зима и, глухо ворча, принималась с натугою дуть сквозь зубастую пасть… Растревоженные этим воем, по обледеневшей земле Добруджи с шипением вились гигантские змеи вьюг. От зари и до зари метались она между небом и землей, взрывая ослепительно-белый снег. Казалось, что повсюду с тихим шелестом пылает белый, холодный волшебный огонь. Какой была тогда Добруджа? Добруджа была вся из серебра. Из обледеневшего серебра. Спали, спрятавшись в своих норах, барсуки. Зарывались в огромные, величиной с дом, сугробы жирные дрофы. Зайцы, навострив уши, грызли низкие заросли шиповника, росшего на межах. А на дорогах… На дорогах, которые лишь местами проступали из-под снежных заносов, хозяйничали стаи голодных волков. Над трубами пастушеских лачуг, турецких шалашей и татарских сел поднимались черные клубы дыма. Жители Добруджи, какой бы нации они ни были, впадали в зимнюю спячку. Только море оставалось живым, черным и невообразимо буйным. Оно ревело! Ревело зловеще и одиноко. Ревело печально и весело. И клокотало, клокотало. Моргал Томисский маяк, на мгновение вспарывая тьму. В ответ ему мигал из Тузлы другой маяк. Их старания были, однако, бесполезны. На море не было ни рыбаков, ни моряков. В иные дни очистившееся от облаков небо было синим, как стекло. А по ночам его бархат подергивался дымкой бесчисленных звезд.

— У-уу!

— У-у-у!

Ярко-зеленую эмаль — вот что напоминала добруджийская весна! Однако скалы Добруджи оставались по-прежнему белыми, как известь. Неизменно рыжели овраги: казалось, уже тогда, в первые дни творения, они создавались из глины, которую обжигали без спешки, на медленном ровном огне.

В то нестерпимо жаркое лето, которое я провел в этих краях — прославленных уже со времен седой древности и на протяжении многих веков, вплоть до наших дней, дававших приют самым разным племенам, — я мог бы, если б захотел, найти себе работу у болгар или турок, у немцев или гагаузов. Я мог бы найти работу и у румын, особенно у богатых, чье хозяйство было разорено и разметано огненным валом войны. Что касается чужих племен… Жизнью среди чужих племен я был сыт, сыт по горло. А о богатых румынах не хотел и слышать. Я хорошо их знал, с тех самых пор как впервые открыл глаза и научился ходить, с тех пор как появился на свет среди своих родных в Омиде. Ими я был тоже сыт сверх всякой меры. Я умышленно обходил их. Бежал, как черт от ладана. И вот…