Захария Станку - Безумный лес

— Накрывай на стол! Да поживее! Не то…

Заскрипела калитка. Он увидел свою тещу. Засмеялся. Я тоже увидел ее. Поднялся и снял шляпу.

— Целую ручку, госпожа Попазу! Целую ручку!

Она увидела меня. Узнала. Расплылась в улыбке. Влажно блеснули золотые зубы:

— А, так вот это кто к нам пожаловал! Дарие, голубчик! Возлюбленный моей дочки! Добрый вечер, Дарие! Что, небось Зое пришел навестить?

— Да, зашел вот…

Ай да баба! Статная, ладная. В штанах любой был ей друг дорогой. Время от времени покойный муж: основательно колачивал ее. Бывало, целыми неделями ходила с синяками… С тех пор вдова почти не изменилась. Мне она показалась все такой же свеженькой и пухленькой. Глаза — большие, карие. Губы — красные, мясистые. Осыпанное пудрой лицо. Раскормленные телеса тряслись, как студень.

— Ты все такой же шкилет, Дарие, голубчик.

— Да, все такой же.

— Эх ты! А знаешь, о чем я сейчас подумала? Я подумала, что волка всегда на то место тянет, где он овцу задрал.

— Не понимаю, госпожа Попазу, о каком волке и какой овце вы говорите.

— Полно… полно… Не строй дурачка, голубчик. Помнишь, как несколько лет назад ты мне здесь чуть дочь не испортил!

Я испуганно взглянул на Панделе. Мне стало страшно не за себя, я испугался за Зое. Но торговец даже бровью не повел. Увидев это, я успокоился. Теща подошла к зятю и погладила его по щеке:

— Устал!.. Устал, сыночек!.. Столько работает, бедняжка! Работает, чуть с ног не валится, бедняжка…

Я решил, что пора уходить, и попрощался:

— Всего хорошего.

— Всего, Дарие, голубчик.

Зое проводила меня до калитки.

— Послушай… Приходи еще… Слышишь…

Был уже поздний вечер. Небо на западе пылало. Едва я вышел на дорогу, как за моей спиной послышались крики:

— Не бей меня, Панделе. О-ой! О-ой! О-ой! Не бей, а то скину, Панделе, скину твоего ребенка! О-ой! О-ой!..

Я подумал, что, может быть, мне стоит вернуться, вмешаться в ссору, заступиться за несчастную женщину. Свернуть Панделе челюсть или, еще лучше, пырнуть его ножом. Но что бы это дало? Нет. Возвращаться с дороги не имело никакого смысла. И потом, кто его знает, может быть, Зое, которая в общем уже примирилась со своей судьбой, несмотря на все жалобы, тоску и несбыточные мечтания, может быть, она кинулась бы защищать своего мужа? Скорей всего, именно это последнее соображение оказалось решающим. Но только ли оно? Может быть, у меня не хватило еще и храбрости схватиться сразу и с Панделе, и с его тещей. К чему скрывать — малодушие тоже сыграло свою роль. Чтобы хоть как-то оправдать свою трусость, я прошептал про себя, лишь про себя:

— У каждого своя судьба…

Но напрасно я перешел на шепот. Мне почудилось, что мои слова дошли до слуха тысяч и тысяч ушей. Мне показалось, что тысячи и тысячи пальцев показывают на меня. И тысячи голосов кричат:

— Трус!.. Трус!.. Трус!..

Ну и что, даже если трус?! Мало ли трусливых людей на свете! И я чуть не заорал во всю мочь:

— У каждого своя судьба!..

Я огляделся. Улица была пустынна. Меня никто не слышал. Я пожалел, что меня никто не слышит. Чтобы скрыться от стонов беременной женщины, я заткнул уши и, насколько мог, ускорил шаг. Совесть моя, усыпленная лишь наполовину, продолжала бы терзать меня, если бы вдруг, дойдя до конца улочки, я не столкнулся лицом к лицу с Добрикэ Тунсу. Его почти невозможно было узнать. Загорелый, высокого роста, плечи — косая сажень; за четыре года, пока мы не виделись, мой приятель вымахал в настоящего верзилу. Он был одет, как преуспевающий купчик. На шее — галстук в полоску, на ногах — ботинки со шнурками и выпуклыми, по моде, носками. Кофейного цвета шляпа. Не хватало лишь перчаток и трости.

Заметив меня, он обрадовался, словно встретил самого господа бога. Поспешил навстречу, раскрыв объятия, обхватил и с такой силой прижал к груди, что у меня хрустнули кости. И даже, щекоча усами, расцеловал меня в обе щеки. Успокоившись, начал расспрашивать:

— Ну, Дарие, рассказывай… Чем занимаешься, старина? А? Как жизнь?

Я кое-как высвободился из его объятий.

— Как жизнь, говоришь? Да так, потихоньку. А ты?

— Разве по мне не видно? Слава богу, у меня все хорошо, как нельзя лучше. На здоровье не жалуюсь. Торговля идет. Словом… Словом, все идет как по маслу.

Он отступил на один шаг. Оглядел меня. Мой вид ему не понравился. Краше в гроб кладут. Он помрачнел.

— Э-э, старина, да ты… Несладко тебе живется… Весь какой-то желтый… Оборванный… и… не сердись… хромаешь сильнее прежнего…

Я оценил его искренность. Однако мне подумалось, что он мог бы и не говорить мне этого в глаза. И я не стал благодарить его за откровенность. Вместо этого резко ответил:

— Сильнее прежнего, по-твоему? Так оно и есть. Болезнь обостряется с каждым годом.

— Худо, старина, очень худо!

— Худо или хорошо, — приходится нести свой крест.

— Вот уж и впрямь крест! Но все-таки, какая нужда привела тебя в наши края?

— Сдаю экзамен в гимназию.

Услышав это, Добрикэ Тунсу побагровел. И напустился на меня:

— Глупец!.. Снова за книги!.. К чему? Ведь так и помрешь в нищете под забором. Или от вшей на циновке…

— А ты — в кругу семьи, на пуховой перине. Смерть она везде смерть.

Мы оба рассмеялись. Он — от всей души, как человек здоровый и преуспевающий. Я одними губами. У меня не шел из головы Зоин крик: «Не бей меня, Панделе… Не бей… а то скину…»

— Мой поезд отходит через два часа, — сказал Тунсу. — Давай-ка поужинаем у Сотира.

— У Сотира? С чего бы это у Сотира? Туда ходят только те, у кого водятся деньги.

Добрикэ Тунсу похлопал себя по нагрудному карману, где у него хранился бумажник. И похвастался:

— Деньги есть. В честь нашей встречи я тебя угощаю.

Он подхватил меня под руку, чтоб я держался прямо и шел быстрее. Я не противился. Мы миновали трактир дяди Тоне и много других кабаков, даже не взглянув на них. Так, рука об руку, вошли в сад ресторана Сотира и по-барски расселись за одним из немногочисленных столиков, которые еще ждали посетителей.

На город откуда-то издали пахнуло свежестью. Закачались верхушки акаций, окруженных стенами домов. На белую скатерть столика медленно, как утомившиеся стрекозы, опустилось несколько желтых листьев. Добрикэ Тунсу смахнул их наземь, позвал кельнера и заказал свиных колбасок, поджаренных на рашпере: «Да пожирнее, слышишь? Пожирнее», — и жаркое из телятины. Потом велел подать салат из острого перца и вино со льдом. По тому, как он разговаривал с кельнером, я понял, что они знакомы давно и что мой старый приятель отнюдь не впервые угощается изысканными кушаньями в этом очень модном ресторане, который был предметом гордости горожан. Кельнер поблагодарил за заказ и отошел. Я огляделся.