Захария Станку - Безумный лес

— Я слышал, Зое, я узнал об этом чуть ли не в тот же день. От двоюродной сестры Васти. Услышал и порадовался.

Я лгал. Я действительно слышал об этом. От кого-то, но уж никак не от моей двоюродной сестры. И радоваться я вовсе не радовался. Какая мне радость, что Зое Палеу родила своему мужу Панделе Палеу еще одну девочку? Могла родить и двух. И трех. И сколько угодно… Зое не могла знать, что я лгу. И сказала:

— Слушай… Ты почему больше не заходил к нам? Уж не испугался ли Панделе?

— Нет, не испугался. Я хотел зайти. Несколько раз собирался, да все как-то не получалось.

— Слушай… Ты не думай… Панделе все-таки неплохой человек. Да… Так почему же ты все-таки не зашел?

— Разве я тебе не сказал? Не мог, потому что не было времени.

— Ну да, не было времени… Если бы скучал по мне, так нашлось бы… Но тебе не было скучно. Ни капельки не было скучно…

Живот у нее опал, но лицо было по-прежнему желтое, в коричневых пятнах, перекошенное и обезображенное. Мне захотелось ее поддеть:

— Кто это тебя так, а? Скажи, кто это тебя избил?

— Кто? Будто не знаешь! Ясно, Панделе. С тех пор как в городе забастовка, и лавочка не работает, и ставни закрыты, Панделе целыми днями носу из дому не кажет. Жрет да пьянствует. Пьет, пьет до одури. И, чтоб забыть о своих неудачах, колотит меня почем зря.

Взгляд ее упал на мертвеца, валявшегося под дождем; она вздрогнула. По лицу покатились слезы.

— Послушай… Вот так же застрелили и Сабу… Почему одни люди стреляют в других? За что? Когда наконец перестанут убивать людей? Послушай… Ответь мне, если можешь… Панделе говорит, что Паляку, Геца и Колцан готовы поубивать всех, если те не уймутся… Ответь мне, Дарие, за что они хотят всех убить?

Я не успел ей ответить. Около вокзала загремели, отдаваясь эхом, выстрелы. Такие же выстрелы послышались с другой стороны улицы, из городского сада. Зое вздрогнула и пригнулась. Прошептала:

— Я боюсь! Смерть как боюсь.

Я тоже вздрогнул, но пригибаться не стал. Остался стоять прямо. И тут же пожалел об этом. Почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Я был уже не тот, что прежде. Сдали нервы? Ослабла воля? Возможно. В глубине улицы показалась группка солдат. Они выглядели растерянными, но бежали, словно в атаку, с примкнутыми штыками наперевес. Мы бросились в разные стороны. Зое спряталась в каком-то крытом проходе. Я повернул обратно, пробежал одним духом две сотни шагов и попытался найти спасение в узком и длинном дворе дядюшки Тоне. Из окошка на меня удивленно глядел мой двоюродный брат Мишу. Он вырос. Стал юношей. В отличие от меня, на верхней губе у моего брата пробивались усики. Счастливчик! Исполнилась его мечта! Он стал столяром и делал дорогую мебель! По тому, с какой любовью он поглаживал свои усики, я понял, как он был рад показать, что уже не мальчик, а настоящий мужчина. Мишу сделал мне знак войти. И даже вышел встретить меня на верхнюю ступеньку крыльца. Однако не улыбнулся, как бывало прежде. Сказал шепотом:

— Ступай тише. Лучше всего на цыпочках.

— Почему? Спит сестра Нигрита?

— Нет. Никто не спит. Батюшка…

— А что поделывает дядюшка Тоне? Я давно его не видел.

— Какие уж тут дела! Помирает…

Я хотел ему что-нибудь сказать или спросить о чем-нибудь, но не смог найти подходящих слов. На землю опускались тоскливые темно-синие сумерки. Теперь почти по всему городу раздавались одиночные выстрелы. Мишу, не обращая внимания на выстрелы, зашептал:

— Я ходил к «Ангелу» насчет всего, что требуется для похорон. Чтобы все было готово, когда отец умрет. Но на дверях замок. Придется завтра топать к господину Миелу Гушэ домой, просить, чтоб открыл для меня свою лавку. Хорошо еще, что Васте удалось разыскать в доме несколько свечей!

Мы тихонько пробрались в дом — Мишу впереди, я за ним. Трактир не работал. В кухне, на полках, праздно сияла вымытая посуда. Огонь в печи потух. На окнах — ставни. Я почувствовал тяжелое дыхание смерти, и вдруг во мне пропала вся злость, которую я держал на своего свирепого дядю. Спросил брата:

— А можно мне взглянуть на дядю? Прежде я не раз сердил его. Я хотел бы попросить у него прощения, помириться… Помириться, как положено, по-христиански.

— Почему же нет? У нас сейчас и бабка из Кырломану. По чистой случайности! Притащилась за покупками. Зашла навестить, да так вот и застряла.

Он помолчал. Я тоже. Потом мой брат улыбнулся:

— Представляешь, Дарие, бабка из Кырломану притащилась пешком, по дождю и грязи. За тридцать с лишком километров!..

— А чему ты удивляешься? Не знаешь нашу бабку?

— Знаю. И все-таки — тридцать километров! В ее-то годы! Пешком, по дождю и грязи. Тридцать километров!..

— Крепкая у нас бабка. Она еще и нас с тобой хоронить придет.

— Шутишь, Дарие. Уж всех-то нас ей не удастся похоронить.

— Почем знать. Господь бог великий чудодей.

— Тогда б он был не чудодей, а лиходей.

Из кучи детей, которых бабка родила и вырастила, выжили только трое: моя мать, дядя Думитраке, чья жена Аника наплодила полный дом отпрысков, и дядя Тоне, самый старший из сыновей, тот самый дядя Тоне, который, по словам моего брата Мишу, сейчас был при смерти. Горькая печаль охватила меня… Но… странное существо человек! Во мне вдруг пробудилось жгучее любопытство. Захотелось посмотреть, неужели даже теперь не смягчится суровое сердце бабки из Кырломану. Неужели и сейчас не вспомнятся ей молодые годы и тот час, когда она, совсем еще юная, крепкая и красивая, лишь год как замужем за моим дедом, Делчей, в первый раз взглянула на свое дитя, своего первенца.

Направляясь в комнату, где лежал дядюшка, мы натолкнулись на Нигриту, мою двоюродную сестру. В руках она держала пузатую бутыль с цуйкой. Усталые глаза были заплаканы. Ей вовсе не хотелось говорить, однако, чтобы хоть что-нибудь сказать, она обронила:

— Давно ты не был у нас, Дарие…

— Не хотелось сердить дядю.

— Теперь его уже ничто не может рассердить. Иди, взгляни на него. Он еще всех узнает. Ему будет приятно.

Мы вошли совсем тихо, на цыпочках, не постучав. В нос мне ударил спертый воздух и приторный запах засохшей крови, сальных свечей и табака.

Дядюшка Тоне! Лучше бы мне было подождать его смерти внизу, во дворе, возле ограды. Он лежал на постели вытянувшись, широко раскрыв глаза и устремив взгляд на дверь, чтобы видеть, кто входит и кто выходит. Я уже и раньше знал, что умирающий, когда лежит в комнате, то до самого последнего мгновения смотрит на дверь. В руках его, сложенных на груди, горела свеча. Пламя свечи, желтое и маленькое, колебалось при каждом выдохе.

Дядя Тоне увидел меня и — о чудо! — не нахмурился. Даже попытался улыбнуться. Я подумал, что улыбка чуть запоздала. Ведь теперь, когда он одной ногой стоял в могиле, его улыбка была мне уже ни к чему. Чтобы не брать на душу греха, я улыбнулся в ответ, но улыбка получилась печальной. Сестра Вастя присела на скамеечку в изголовье. Склонившись над дядюшкой, поправила свечу, чтобы горячие капли растопленного воска не падали на еще живые пальцы. Чуть поодаль, на стуле, замерла моя суровая бабка из Кырломану. Я поискал ее взглядом и, когда наши глаза встретились, сказал: