Захария Станку - Безумный лес

— Целую ручку, бабушка.

Она отвела глаза и ничего не ответила. Не удостоила меня даже кивком головы. Я не обиделся. Сестра Нигрита повернула выключатель. Большая лампа, свисавшая с потолка, не загорелась.

— Ах, да!.. — вспомнила Нигрита. — Станция ведь не работает.

Она принесла из кухни керосиновую лампу. Зажгла ее. Повесила на торчавший в стене гвоздь. Потом еще раз чиркнула спичкой — над кроватью, где лежал вытянувшись дядюшка Тоне, робко затеплился огонек старой серебряной лампадки. Дядюшка вздрогнул. Я понял, что он увидел смерть и боится. Он тяжело дышал. Смерть снова сжалилась над ним и отпустила. Дядя успокоился и слабым голосом сказал Нигрите:

— Цуйки… Старой крепкой цуйки…

Моя сестра наполнила стакан и протянула ему. Но рука дядюшки ослабла и дрожала, поэтому сестре пришлось поднести стакан к его губам и приподнять старику голову.

— Славно… Славно… дай еще стакан, дочка.

Сестра дала ему еще стакан. Тоже полный до краев. Я снова взглянул на свою свирепую бабку. Время, которое взрастило меня и состарило других, ее пощадило. Она осталась такой же, какой я знал ее всегда, и хорошо знал. Она сидела на стуле прямо, не сутулясь, все такая же крепкая и надменная, как прежде. Будто вовсе не ей только что стукнуло девяносто лет! Из мочек ее ушей, сморщенных и одрябших, по-прежнему свисали две монеты старого турецкого золота. Это было все, что сохранилось от большого ожерелья, которым она так гордилась в молодости и которое долгое время звенело у нее на шее. Ее по-прежнему большие, прекрасные глаза оставались прозрачными и чистыми, как роса. Из-под белого платка, наброшенного на голову, выбивались у висков пряди волос. Не знаю, что на нее нашло: после продолжительного молчания бабка смягчилась и взглянула на меня более милостиво. Я поспешил воспользоваться редкой возможностью и прошептал второй раз:

— Целую ручку, бабушка.

К удивлению окружающих, она протянула мне руку с длинными, тонкими белыми пальцами и сурово приказала:

— Целуй! Целуй, если утром хорошо вымыл рот. Если нет — не обессудь.

— Я умывался, бабушка, раза три умывался.

Я схватил ее руку, поднес к губам и поцеловал. И когда целовал, меня молнией пронзила дрожь. Хотя я давно не верил в бога, мне почудилось, будто я целую руку Богородице. Именно так. Мне показалось, что бабка похожа на древнюю Богоматерь, какой не рисовал еще ни один художник ни в одной церкви и ни на одной иконе, — на матерь божью, грозную и одновременно кроткую и несказанно-нежную. Она ласково привлекла меня к себе. Глубоко растроганный, я прижался головой к ее груди. К груди, которая вскормила дядю Тоне, дядю Думитраке, мою мать и всех остальных детей, давно уже ушедших из жизни. Услышал, как бьется ее сердце. Бабке показалось, что я вздохнул. Оттолкнув меня, она резко спросила:

— Чего это ты хнычешь?

— Я не хнычу, бабушка. Радуюсь, что ты позволила поцеловать твою руку.

— А мне показалось, что хнычешь. Терпеть не могу тех, кто хнычет. Глаза бы мои не глядели.

Я подошел к постели дядюшки. Теперь, в ожидании конца, он был накрыт одеялом до самого подбородка. Лицо его, небритое уже несколько дней, было совершенно бескровно. Подернутые пленкой глаза лихорадочно блестели и таяли с каждой секундой. Усы взмокли и прилипли к щеке. Крупные капли пота выступили на лбу и лысине.

— Как вы себя чувствуете, дядюшка?

— Хорошо… Куда уж лучше.

Его шутка мне понравилась. Понравился и голос, который был словно бы и не его. Кроткий, спокойный. Дядя продолжал:

— Я был бы рад, если бы так же хорошо чувствовали себя мои враги.

Я засмеялся и спросил:

— Неужели у вас есть враги, дядюшка?

— У всякого человека есть враги, Дарие.

Некоторое время он молчал. Потом попросил еще стакан старой цуйки. Ему дали. Он выпил. Выпив, облизал потрескавшиеся от лихорадки губы. К нашему удивлению, у дядюшки прибавилось сил. Он широко улыбнулся. И снова заговорил со мной:

— Давно я не видел тебя, племянник. Ты все еще в городе?

— Да, все еще в городе. Я не мог зайти, было много дел.

— Дел! Подумаешь, дела! Ты должен был навестить меня. Я ведь тебе дядя, а ты мне племянник. Сын моей сестры. Ну… И чем ты теперь занимаешься? Кажется, учишься? Барином хочешь заделаться? Многие в нашем роду хотели стать барами. Кое-кому это удалось.

— Учусь в гимназии.

— Грамота хорошее дело! Держись за нее зубами. Без грамоты жизнь куда как тяжела. Эх! Племянник, племянник! Тяжело мне пришлось в жизни!

— Тяжело, дядюшка, я знаю.

— Ты знаешь! Никто не может этого знать, кроме меня. Из-за этой-то жизни я и одичал и озлобился.

— Вы не злой человек, дядюшка.

— Теперь — да, теперь я уже не злой. Теперь я уже ни злой, ни добрый. Теперь я всего-навсего умирающий старик. Однако много во мне было злости, племянник.

Он устал. Нигрита отерла ему пот со лба и с щетинистых щек.

Дядюшка прошептал, обращаясь ко мне:

— Подойди и сядь сюда, ко мне на постель.

Я присел на край постели возле его ног, укутанных одеялом.

— Плох я, Дарие. Совсем плох. И мне холодно. Мне так холодно, как никогда не бывало. Словно нет во мне больше крови, словно в теле не осталось ни капли крови. Один лед. Я ухожу… Ухожу… Туда, откуда нет возврата.

— Может быть, вы не умрете, дядюшка. Может, еще поживете.

— Нет. Больше мне не жить. Ухожу. В другой мир. Встречусь там с батюшкой. Я все время вижу его во сне. Стоит на миг задремать, как он сейчас же и появляется. Словно бы я еще мальчик, а отец еще молодой… Такой, каким я его запомнил в детстве. И вот я с ним. Он садится возле меня на постель, вот как ты, но постель другая: широкая, прикрытая циновкой, как это водилось у нас в Кырломану. Берет мои руки в свои. Руки холодные. И говорит: «Иди ко мне, Тоне. Здесь, где я сейчас, хорошо. Здесь у тебя ничего не будет болеть, Тоне. Ничего не будет больше болеть…» Помогает мне подняться. Я чувствую себя легким-легким, как пушинка. Хочу пойти с отцом. И тут чувствую пронзительную боль, здесь… в верху груди, где прошла пуля. И просыпаюсь весь в поту. Вижу перед собой Вастю или Нигриту… Бедный отец. Думать-то я о нем частенько думал, а вот до сих пор ничего на помин его души не пожертвовал. Даже на кутью не разорился. И ведь было откуда взять. Но… поскупился. Бедный отец! Он закрыл глаза на мой грех. Простил меня.

Бабка слушала. Скривила губы, но продолжала слушать. Не любит она жалоб. Не нравится ей и история про сон. Она уже еле-еле сдерживается. И наконец обрушивается на дядю:

— Тоне! Что с тобою, парень? Ты ведь был настоящий мужчина! Что это ты вдруг стал думать про сны и морочить нам голову? И не стыдно тебе, бессовестный? Я прибью тебя палкой, если не перестанешь болтать глупости при детях! Что они подумают о тебе, слушая такие речи? Что ты спятил! Теперь уж совсем не время с ума сходить. Коли уж приходится помирать, то уж постарайся помереть в здравом уме.