Захария Станку - Безумный лес

— Прости меня, мама. За все, в чем я перед тобой виноват, прости меня.

— Я прощаю тебе, Тоне, прости и ты меня. За все, в чем я перед тобой провинилась, прости меня, сынок.

— Прощаю, мама.

Дядюшка Тоне целуется с моей двоюродной сестрой и братом. Просит у них прощения. Потом зовет и меня.

— Племянник, подойди, попрощаюсь и с тобой.

— Простите меня, дядюшка.

— Прощаю, Дарие.

— И я прощаю вас, дядюшка.

Я целую его холодную руку. Дядюшка целует меня в щеку. Губы его тоже холодны. Холодны как лед. И только дыхание остается горячим. Скоро охладеет и оно. В один прекрасный день или однажды ночью охладеет и мое дыхание. Брат Мишу шмыгает носом. Другой мой брат, Жорж, — парень с большими густыми бровями, лицом — вылитая бабка, — по-прежнему невозмутим и не обнаруживает ни малейших признаков волнения. Происходящее не огорчает его. Только злит. Мой третий двоюродный брат, Кодин, — маленький, с круглым, как арбуз, лоснящимся лицом, — стоит рядом со мной, не испытывая никаких чувств, и думает о чем-то постороннем, возможно, о выстрелах, чей треск не прекращается ни на минуту, а может быть, о сигнальной трубе, чей сиплый звук донесся до нашего слуха. Моя двоюродная сестра Нигрита крепится. Но вдруг внутри нее словно прорвало плотину. Из глаз хлынули слезы. Она кусает губы. Хочет сдержаться. Дуреха Вастя, опустив голову, шепотом пересчитывает половицы.

— Одна, две, три, четыре…

Возле кровати, где покоится дядя Тоне, лежит на полу длинный узкий половичок с аляповатым рисунком: аист раскрыл крылья, словно собирается взлететь. Но птицы, изображенные на половиках, никуда не летят. Так же как и те, что рисуют на вывесках. С губ дядюшки слетает стон:

— Ухожу, мама… Ухожу… Ухожу, мама…

Его голос звучит совсем слабо. Кажется, будто он доносится до нас из глубины могилы. Могила!.. Темная могила! Все люди в конце концов находят покой и становятся прахом в земле, в темной могиле. Эта мысль кружит возле меня. Как волк. Время от времени она бросается на меня, кусает, отрывает клочья мяса от моего тела. Чтобы отделаться от нее, я обращаю взгляд на дядюшку. Хочу запомнить все, что с ним теперь происходит. И вижу: губы его дрожат, лицо заливает пот. Бабка держит обе его руки в своей ладони. Пламя свечи дрожит, колеблется. Другой рукой бабка берет платок, широкий, полосатый, и вытирает дяде лоб, щеки, подбородок, заросший колючей щетиной. И она, которая никогда никого ни о чем не просила — даже господа бога, — теперь она умоляет:

— Нет… Нет… Не умирай… Не умирай… Тоне… Не умирай, сынок.

Дядя смотрит на нее. Смотрит и молчит. Бабка склоняется над ним, своим сыном, совсем уже стариком, от которого остались одни только кости, обтянутые желтой кожей, и целует его.

Вдруг дядюшка Тоне начинает стонать, скрипеть зубами и пытается приподняться. Шепчет, охваченный ужасом:

— Быки!.. Они бросились на меня… Вот они! Они подымают меня на рога… Топчут копытами… Бодают рогами… Рогами…

— Это тебе мерещится, Тоне… Это тебе мерещится, сынок… Кроме нас, в доме никого нет… Кроме нас с тобой, Тоне, никого нет…

— Есть еще кто-то, мама…

— Да никого же, Тоне.

— Есть… Это… смерть.

Моя бабка снова вскинулась:

— Смерть… Само собой, смерть тоже здесь… Но тебе нечего бояться, сынок… Она пришла за тобой…

По телу дядюшки пробегает судорога. Он пытается подняться с постели, выбежать из дому и затеряться в густой и тяжелой темноте, опустившейся на город, убежать от смерти. Потом он стихает. Шепчет:

— Никто не может убежать от смерти. Никто…

Его глаза увлажняются. На них навертываются крупные слезы. И вот…

Бабка с проворством девушки вскакивает на ноги и издает крик ужаса. Никогда не слышал я более страшного крика. Я оцепенел. Все вокруг тоже оцепенели. Мы поняли, что вытянувшийся на постели пожелтевший старый человек с упавшей набок головой мертв. Бабка закусила губу, мгновенно подавив в себе дикий вопль. Сжавшись в комок, глухо вздыхала. Потом набросилась на холодные руки дядюшки Тоне, которые так и закоченели, сжимая свечу, и стала покрывать их поцелуями.

— Сыночек мой… Дитятко мое… Родненький… Тоне… Тонюшко… Тоне…

Нигрита разрыдалась. Расплакалась и Вастя. Глаза моих братцев Кодина и Жоржа остались сухими, и только у Мишу навернулись слезы. Чтобы не расплакаться самому и не стать посмешищем, я взял Мишу за руку и позвал с собой:

— Пойдем, Мишу. Выйдем во двор. Здесь очень жарко.

— Жарко? Здесь вовсе не жарко.

Все-таки он дал себя увести. Ветер трещал дранкой на крыше. Дребезжали водосточные трубы. Дождь и мокрый снег носились по двору на длинных тонких ножках. С иззябшей яблони облетали последние листья. Мишу теснее прижался ко мне. Спросил:

— Нет ли у тебя случайно сигарет?

— Кажется, есть.

— Дай-ка одну.

Я достал пачку сигарет и спички. Раскуривая сигарету о сигарету, мы выкурили больше половины пачки. В конце концов у нас запершило в горле. Продрогнув от студеного, сырого ветра, мы решились вернуться в дом, в комнату покойника. Но вдруг совсем рядом послышался приглушенный плач. Вглядевшись в темноту, мы увидели прижавшуюся к стене женщину. Ее поливало дождем и хлестало мокрым снегом. Но она не двигалась с места и все плакала. Мишу подошел к ней. Сурово спросил:

— Это ты, Кириакица?

— Я, господин Мишу.

— Чего тебе здесь надо?

— У…умер господин Тоне… Я хотела бы взглянуть на него…

Мой брат ткнул ее кулаком в бок.

— Ах ты, курва!.. Пошла прочь!

Женщина поднялась. Покорно, как привыкшая к побоям скотина, пошла, охая, в дождь, в снег, в темноту. Мне стало жалко ее. Захотелось пойти следом, сказать доброе слово. Но я не пошел. Мне было стыдно. Стыдно за своего двоюродного брата. Я спросил только:

— Кто это была?

— Кириакица… Соседская служанка. Моет полы и посуду в трактире у Бончу. Миловалась с покойным. Грела ему, бывало, старые кости.

— А ударил ты ее за что?

— А что мне оставалось делать? Если бы я пустил ее в дом, мои сестры вцепились бы ей в волосы. Они и так уже не раз колотили ее. Живет, дескать, на отцовские деньги.

— И ты веришь, что она жила на его деньги?

— Да нет, не верю. Она его… она его любила.

Братец хохотнул. Мне было не до смеха. Я сглотнул горькую слюну, заливавшую рот. Мишу направился в дом. Я поплелся следом. Мы поднялись по лестнице. Вошли в комнату умершего. Бабка из Кырломану уже успокоилась. Молча сидела у изголовья покойника. Девушки уже утерли слезы. Нигрита спросила шепотом, словно боясь, как бы дядя Тоне не пробудился от своего вечного сна: