Захария Станку - Безумный лес

— Как ты думаешь, надолго ли у моего Минкэ такая любовь?

— А кто его знает! Может, надолго, а может, нет. Люди переменчивы.

— Вот и Дуду Арэпаш первое время после женитьбы тоже ласковый был.

— А потом?

— Э! Что уж потом! Потом он был беспробудно пьян, пока господь не сжалился надо мной и не отправил его на тот свет.

— И долго вам пришлось молиться, чтоб бог исполнил это желание?

— Ох, долго. Мне еще и наш батюшка помог, отец Лац, что служит у святой Пятницы.

— Отец Лац? Этот толстомясый верзила? Как же это отец Лац помог вам избавиться от мужа?

— Тоже молитвами. Отнесла ему в дар двух индюков, и он шесть недель молился за меня в церкви. Молил господа ниспослать смерть, чтобы прибрала она моего муженька, Дуду Арэпаша.

Мне любопытно было узнать, какой смертью умер Дуду Арэпаш.

— А что, ваш супруг-то — дома помер?

— Нет. На улице. Зарезали его. До сих пор не дознались, кто. А когда домой принесли, он уже был готов.

— Значит, умер от ножа?

— Умер оттого, что смерть по его душу пришла. Ну, а как вынуть из него душу она не смогла — больно крепкий да здоровый мужик был, — вот и напустила на него кого-то с ножом.

— Ну, а после смерти Дуду Арэпаша лучше жизнь стала?

— Лучше ли, хуже ли — главное, никто с тех пор меня не ругает, никто не колотит.

— Но зато… Зато вам самой часто приходится ругать своих сыновей.

— А иначе они и работать перестанут. Если на них время от времени не покричишь, тотчас разленятся.

— Понятное дело. Мне и Деспа что-то похожее говорила.

— Деспа! Вот уж она-то вся в покойника. Тот тоже такой был. То сладкий мед, а то желчью изойдет. Я и в школу-то ее отдала, чтоб хоть немного пообтесалась. Чтобы замуж за какого-нибудь служащего на станции либо за торговца вышла, чтоб ее в поле на работу не гонял. Деспа не такая, чтобы в поле работать.

— Торговец-то небось приданого потребует.

— Мать припасла. Для Деспы у матери деньжат отложено довольно. Надо будет только последить, как замуж-то отдавать, чтобы деньги эти какому-нибудь обормоту не достались.

Деспа образумилась! Но у меня не стало спокойнее на душе. Я помнил, что такие просветления на нее уже нисходили, но благоразумия хватало очень ненадолго. Вот и теперь она, как и прежде; а, может, даже упорнее прежнего, вынашивала какие-то замыслы. Но какие? Я не мог проникнуть в ее мысли, и поэтому был постоянно начеку, стараясь не спускать с нее глаз, и вскоре заметил, что Деспа совсем потеряла сон. Она стала слабеть и чахнуть. Под черными глазами появились фиолетовые круги. Пропал аппетит. Она осунулась и стала раздражительной. Но в то же время раздалась в бедрах, и у нее стали быстро расти и наливаться груди.

— Ну как, Деспа, хочешь заниматься?

— Хочу, Желтушный, разве ты не видишь?

Мы оба с усердием принимались за уроки, однако видно было, что мысли ее витают где-то далеко. Временами страшным усилием воли ей удавалось сосредоточиться, она слушала меня внимательно и даже отвечала на вопросы. Я был доволен тем, как идут дела, и молил судьбу, чтобы все оставалось как есть до летних каникул, когда я рассчитывал навсегда уйти если не из города, то, по крайней мере, из дома Арэпашей. Но радость моя была недолгой. Однажды вечером, когда мы с Десной остались одни, она взяла меня за пуговицу пиджака и спросила:

— Скажи мне, Желтушный, как эта соплюшка сумела околдовать Минкэ, этакого громадного мужика, и приучила его повиноваться?

— Какая соплюшка?

— Невестка моя.

— Не знаю. Право, не знаю…

— Врешь. Опять ты врешь…

— Да не вру я. Честное слово, Деспа, ну зачем я стал бы тебе врать?

— Ты знаешь. Знаешь, но не хочешь мне сказать. Никто из вас не хочет мне сказать. Считаете меня… Считаете, что я ребенок… Но поймите же наконец, что я уже не ребенок…

Я ждал, что она заставит меня клясться, как в прошлый раз. Но обошлось без клятв. Хотя поток ругательств и оскорблений не прекратился до тех пор, пока на губах ее не выступила пена.

— Я не желаю тебя больше видеть. Слышишь? И ты такой же, как все. Как все остальные… Меня тошнит от тебя. Тошнит, как от падали. Глаза бы мои на тебя не глядели.

— Ладно. Ты меня больше не увидишь. Могу хоть сейчас уйти из вашего дома.

— Ты уйдешь, когда я захочу, а не сейчас.

Мы виделись каждый день и каждый вечер. Я пытался выполнять все ее капризы и желания. Ничего не вышло. Деспа по-прежнему оставалась молчаливой, мрачной и подавленной. Наши занятия прекратились. Это встревожило госпожу Арэпаш, которая принялась упрашивать меня не покидать их дом, запастись терпением.

— Это у нее пройдет, голубчик. Пройдет. Деспа добрая девочка… Только… Только вот находит на нее, голубчик. Такие же причуды бывали у ее покойного отца.

Братья Арэпаши не обратили никакого внимания на то подавленное состояние, в котором находилась их сестра. Они, как и мать, решили, что это всего-навсего обычный каприз, и он пройдет, как всякий каприз. Однако в конце концов и госпожа Арэпаш забеспокоилась.

— Видно, это школа виновата. Не ходи больше в школу, дочка.

— Буду ходить. Я уже привыкла к школе и ходить буду.

— Думаешь, перейдешь в следующий класс?

— Не думаю. И даже не хочу переходить. Но все равно чему-нибудь да выучусь.

— Да ведь над тобой смеяться будут, голубушка.

— Надо мной? Смеяться? Никто не будет надо мной смеяться. Не беспокойся, смеяться надо мной не будут.

— А что же будут? Думаешь, плакать будут?

— Может быть.

Снега и морозов в тот год было и так предостаточно, и все-таки во второй половине января зима не только не пошла на убыль, но, напротив, стала еще суровее и злее. Над городом и надо всей Делиорманской равниной толстым слоем нависли свинцовые тучи. Уставший ветер улегся и заснул глубоким сном в никому не ведомых лесах или таинственных ущельях. В потемневшем небе закружились большие белые хлопья снега, слетевшие с неподвижных туч. Снег валил непрерывно дни и ночи. Красивые, пушистые сугробы наросли вровень с заборами, а кое-где и выше. Мы прорыли дорожки к хлеву, овечьему загону, к курятнику, а также к колодцу и к воротам. Потом расчистили наш переулок, в то время как соседи освободили от снега широкую улицу, которая вела к центру города. Трое братьев Арэпашей, оставшиеся холостяками, свалили всю заботу о доме и скотине на Минкэ — все равно он был человек женатый и почти не выходил за пределы двора — и, прихватив с собой однорукого, все чаще проводили время в городе. Исчезали с наступлением темноты, бродили где хотели и возвращались, пошатываясь, когда начинало светать. Собака встречала их, не подымая лая, и они, довольные, молча прокрадывались в свою комнату, разувались, сбрасывали одежду, валились на постель и мгновенно засыпали. Минкэ и Петрица жили в отдельной комнате, через стенку от Деспы. Сытый по горло жизнью городского дна, с ее пьянством и потасовками, и словно пробудившись от дурного сна, я больше не сопровождал братьев Арэпашей в их ночных и дневных похождениях.