Захария Станку - Безумный лес

— Не хочешь пойти с нами, Дарие?

— Нет, я устал.

Теперь я в полной мере наслаждался возможностью, которой был давно лишен, возможностью на всю ночь остаться одному в пустой комнате. Каждый вечер, набив печь соломой, я топил ее ровно столько, сколько требовалось, и с расстроенной, почти больной душой погружался в чтение. Проглатывал книгу за книгой и постепенно выработал в себе привычку писать каждый день хотя бы по нескольку страничек. Я твердо и бесповоротно убедился, что у меня нет особого призвания к живописи. Из больших музеев, где я проводил долгие часы во времена моих беспорядочных скитаний по Италии, я вынес представление об искусстве Возрождения — о его несравненной, волшебной красоте. Знакомство с полотнами Андрееску и Лукиана — уже после моего возвращения на родину и остановки в татарском селе Сорг, а также посещения диковинной мастерской Тоницы [18] Андрееску Ион, Лукиан Штефан, Тоница Николае — известные румынские художники. — все привело меня к убеждению, что живопись — не мое призвание. Как художнику, мне нечего было рассчитывать на успех. Ценой больших усилий я мог бы самое большее стать преподавателем рисования в какой-нибудь жалкой провинциальной гимназии, то есть достичь того, чего достиг наш преподаватель Албуриу. Или сделаться богомазом и рисовальщиком вывесок, вроде чудака Кабы. При мысли о подобной перспективе у меня делались судороги и деревенели мышцы. Я говорил себе, что смогу добиться кое-чего в литературе. Поэтому-то со свойственным мне упорством и упрямством я принялся писать. И теперь, старательнее чем когда-либо, просиживал ночи напролет, исписывая убористым почерком целые груды бумаги. Братья Арэпаши решили, что я спятил. Столько времени тратить на писание слов!.. Куда как лучше проводить жизнь совсем иначе! Как они, например, или как многие другие. Госпожа Арэпаш вообразила, что я хочу стать учителем. Филипаке поднял меня на смех:

— Новый Крянгэ!.. [19] Крянгэ Ион (1837—1889) — известный румынский писатель. — А может, ты собираешься превзойти Крянгэ!..

Нет. У меня не было намерения превзойти Крянгэ. И вообще не было намерения кого-либо превосходить. И я вовсе не хотел стать писателем ради хлеба насущного, как подозревал учитель Туртулэ. Но тогда… Тогда, быть может, я хотел добиться известности, прославиться?.. От этой мысли мне становилось смешно. Я писал потому, что не мог иначе. Только ли поэтому? Может быть, я хотел сказать людям что-то свое, новое… Но что именно — я не знал. Еще не знал…

К концу февраля ветер воспрянул от сна. Взвился в поднебесье, ближе к солнцу, и хорошенько прогрелся в его лучах. Обогревшись, набросился на тучи и рассеял их по небу. Исполинские сугробы таяли помаленьку. Они не затопили город, как мы ожидали, но залили улицы и дворы слоем грязи и топкими лужами. Увидев, что от снега не осталось и следа, а воздух пахнет свежо и молодо, я выгреб свои бумаги из сундука, куда их свалил, и, подавляя нетерпение, жадно, но очень придирчиво перечитал все, что написал когда-то в состоянии горячечного возбуждения. И ничто из написанного мне не понравилось. Ни одна страница. Все показалось теперь устаревшим, серым, неинтересным. Нечто похожее я уже встречал у других. Почему же у меня ничего не вышло? Может быть, нет таланта… Возможно… При одной мысли об этом меня охватило отчаяние. «Всю жизнь быть посредственностью… Посредственностью…» Нет. Это меня не устраивало. Тогда чего же я добиваюсь? Надо было до конца выяснить, чего я хочу. Непременно. Неожиданно все мысли улетучились, и в опустевшем мозгу что-то затарахтело, словно в испорченной мельнице, отдаваясь звоном в ушах. Пропал аппетит. Я больше не чувствовал жажды. Пропал сон. Пропал даже вкус к жизни. Оказывалось, что я ни на что не годен. Ни на что! А раз так, стоит ли обременять землю, влача по ней свое хромое, уродливое тело? И стоит ли мучиться над страницами, которые не нравятся мне самому и тем более не могут понравиться другим? Я пал духом, и долгое время меня преследовала дикая мысль о самоубийстве. Нет ничего проще, как покончить с собой! Сунуть голову в петлю, отпихнуть подставку и… конец. Пришла твоя смерть.

Ладно. Допустим, пришла. По твою душу. И уносит с собой. Но куда? Смерть! Что она такое, смерть?.. А жизнь… Что есть жизнь? Мысли метались в моей голове. Я рыдал. А после меня душил смех. И снова сотрясали рыдания. Я бился, словно рыба, выброшенная на берег. Уходил каждый день за город. Бродил по бескрайним окрестным полям, с трудом передвигая по сырой еще земле налитые свинцом ноги. Смотрел, как над жирной, ядреной землей поднимается пар. Смотрел, как пробиваются всходы травы, пшеницы, сурепки, ржи, овса и ячменя, осота и репейника, свербежницы и кукушкиного сапожка. Смотрел, как встает и садится солнце. Смотрел, как стаи веселых облаков блуждают в бездонной выси неба. Ветер, мой старый приятель, летал иногда рядом со мной. Но он не улыбался и ничего не нашептывал мне. Даже не смотрел в мою сторону. И я тоже перестал замечать его. Я слушал стрекотанье кузнечиков, доносившееся из черных борозд, и серебряный перезвон жаворонков, слетавший с синего неба. Слушал шелест ив и тополей, акации и шиповника. Зачем каждую весну из земли прорастает трава и зацветает золотисто-желтая сурепка? Зачем носится повсюду босоногий ветер? Зачем стрекочут кузнечики и щелкают своими длинными, широкими клювами аисты? Вот она, жизнь! Что же она такое? Этого я не знал. Пока не знал. Но все, все вокруг говорило мне, что надо жить дальше. Любой ценой. Да. Любой ценой. Живем один раз. Только раз. Второй жизни не будет. Допустим. Но стоит ли жизнь такой дорогой цены? Стоит. Жизнь стоит несказанно дорого, если знать, чем ее заполнить. Ведь я уже живу. Правда, живу неполных двадцать лет. Но это уже жизнь. Так чем же я заполнил прожитое время? Чем наполнил соты своей жизни? Медом? Или дерьмом? Нет. Лучше оставить этот вопрос пока без ответа. Надо еще хорошенько подумать, и тогда, однажды днем или среди ночи, ответ придет сам. Э, нет! Ответ надо дать немедля. Соты моей жизни заполнены больше дерьмом, чем медом. Конечно, виной тому отчасти были обстоятельства, но также и я сам.

Когда я перечитывал написанное за зиму, мои фразы казались мне дряблыми, вялыми, увечными. Бедняжки! Они ползли по простыням моих писаний мерзкими червями, — безъязыкими и слепыми, или улитками — серыми и скользкими. Чего-то мне недоставало. Недоставало явно. А вдруг нет во мне священного огня? Но что это такое — священный огонь? Злость поднималась во мне как раз оттого, что я не мог понять, чего мне недостает. И вновь не находил себе места. И снова смеялся и плакал. Кусал и грыз кончики пальцев. И сосал кровь. Она казалась мне солоноватой и в то же время сладкой. Наконец я устыдился своих мечтаний, безумного смеха и беспричинных слез. Жалкие остатки плоти, одевавшие мой скелет, истаяли в черном пламени бессонных, беспокойных ночей. Хозяйка, следившая за каждым моим шагом, в конце концов решила, что я свихнулся и схватил чахотку. Лицо мое уже не подчинялось мне и уродливо кривилось. Губы вздулись, вспухли и потрескались. А глаза!.. Потухшие и глубоко запавшие, они вызывали жалость у моих знакомых и близких. Нигрита, встретив меня на улице, вместо расспросов о здоровье посмотрела на меня долгим взглядом, покачала головой и сказала: