Захария Станку - Безумный лес

— Если хотите, могу показать.

— А ну покажи, грязная собака, покажи, если есть, что показать.

Я попросил одного из них воткнуть в землю палку и надеть на ее конец феску. Он не понял, что я собираюсь делать, но послушно исполнил мое желание. Я велел всем отойти в сторону и смотреть. Они подчинились. Тогда я отсчитал десять шагов, прицелился и метнул нож. Сталь просвистела в воздухе и, как сабля, срезала кисть фески.

— Ну как, нравится?

— Нет, не нравится.

— В вас я могу попасть и с более далекого расстояния, раза в три дальше.

— Шайтан!.. Хромой шайтан!..

— Да, — со смехом подтвердил я, — шайтан и есть, из плоти и крови, хромой шайтан.

Они оставили меня в покое. Во всяком случае, так мне в тот день показалось. Маленький татарчонок Урпат изнывал от нетерпения. Я не знал, в чем тут причина, да и не собирался допытываться. Ах, да! Конечно!.. Вспомнил! Приближался день его «свадьбы»…

На рассвете и на закате ходжа взбирался на минарет мечети и созывал правоверных на молитву:

Услышав его, старые татары гасили трубки, покидали кофейню и, шаркая залатанными туфлями по глубокой, белесой уличной пыли, плелись к мечети в ее притвор, где было прохладно.

— Урума, почему ты никогда не ходишь молиться?

— Буду ходить. Когда состарюсь. И молиться буду.

— И о чем же ты будешь тогда молить аллаха?

— Может, об отпущении грехов. А может, о твоем здоровье. Пока еще не знаю, Ленк. Это будет не скоро.

Урума не знала, что ждет ее в будущем. Я тоже не знал. И ни один человек на свете не знает, что принесет ему завтрашний день, что ждет его в будущем. Выполняя приказание хозяина, я после захода солнца уводил табун с пастбища и гнал его в село. Когда сидишь верхом на полудиком жеребце, остается лишь держаться за гриву, гикать да щелкать арапником. Разгорячившись, табун Селима Решита становился похож на стаю призраков. Неподкованные копыта коней крошили сухую каменистую землю и вздымали гигантские облака пыли, остававшиеся позади и долго еще висевшие в воздухе. Мальчонка Урпат издали слышал наше приближение и широко распахивал ворота. На подходе к дому я уже не гикал и не щелкал арапником. Кони замедляли бег, проталкивались, тесня друг друга, на широкий двор и скучивались у колодца. Я спешивался и принимался вертеть колесо. Мне на помощь приходила Урума. И мы поднимали бурдюк за бурдюком, полные чистой, холодной, горьковато-соленой воды. Урума опрокидывала их в желоб, и истомившиеся по воде лошади не заставляли себя долго просить. Пили, пока не утоляли жажду. Татарин кормил меня жареной бараниной, неизменной простоквашей и сладкими лепешками, испеченными в золе. День проходил за днем; ночь сменялась ночью. Приближался конец лета. Татарчонком овладело странное беспокойство, вызванное еще более странной, затаенной радостью. Вечерами, когда мы кончали поить коней, он вьюном вертелся у меня под ногами. Казалось, он хотел мне что-то сказать, но не решался. В конце концов ему стало невмочь хранить свою тайну. И он шепнул мне:

— Ленк… слушай… через две недели…

Для Урпата, как и для остальных татар села, я оставался неверным, нечестивой грязной собакой, которой не подобало знать о сокровенных тайнах их жизни.

— Ну, так что же случится через две недели?

— Ходжа… сделает меня мужчиной. Я стану настоящим мужчиной.

— Выдумываешь ты все, Урпат. Как это ходжа может сделать тебя мужчиной? Надо еще подождать, пока ты подрастешь. Ты ведь еще мальчик.

— Ничего я не выдумываю, Ленк. Так и отец сказал. Через две недели сам увидишь, что я не вру.

— Ничего я не увижу, Урпат, ни через две недели, ни через четыре.

Он надулся. Отошел от меня и злобно прокричал:

— Собака!.. Нечестивая собака!.. Грязная собака!..

Каждый вечер толстая татарка забиралась к себе в нору спать. Хозяин докуривал трубку и отправлялся следом. Урпат и Урума тоже куда-то исчезали. Я распахивал ворота. Лошади выходили на улицу. Я закрывал ворота. По лодыжки утопая босыми ногами в белесой уличной пыли, я шел и смотрел на небо. В бескрайней выси, где, по словам Урумы, стоял золотой дворец всемогущего аллаха, зажигались, по заведенному обычаю, бесчисленные звезды. С моря веяло прохладой. От красавца Хасана я старался держаться подальше. Он кусался. Не подпускал к себе никого, кроме Урумы. Вскочив наугад на одного из необъезженных коней, я гикал и щелкал арапником. Мое смятенное воображение рисовало мне, будто я татарский хан, будто на каждой лошади сидит по воину, будто я сейчас поскачу с ними на край света. Но с табуном соргского старосты не надо было скакать на край света, достаточно было добраться до пастбища с его высыхавшей и все более редкой травой. Знакомая дорога напоминала мне, что я всего лишь жалкий слуга Селима Решита, а свет — без конца и без края. Становилось грустно, я немилосердно нахлестывал лошадей и гнал их вперед все быстрее и быстрее, словно намеревался загнать насмерть. Убедившись, что они обессилели, я оставлял их в покое. Мы добирались до пастбища. Здесь взмыленные лошади разбредались и принимались щипать траву. Я ложился пластом на прибрежный песок. Слушал, как шелестит море. Ветер, весь день спавший в никому не ведомой укромной норе, теперь просыпался и разгуливался. На море вырастали волны, они сшибались друг с другом, с ревом налетали на берег и кусали его. Чуть спустя загорался край неба на востоке. Всходила круглая, желтолицая луна и перебрасывала через море золотой мост, с того края, где небо сливалось с водой, и до моих голых, потрескавшихся пяток. Великолепие добруджанской ночи пьянило и дурманило меня. Я поднимался и сбрасывал с себя свою жалкую одежонку. Бросался в воду. В воде, грудью встречая вспененные волны, старался удержаться на золотом мосту, уходившем в неясную, влекущую даль. Но я был только Ленк и не имел ничего общего с Иисусом. Не мог ходить по волнам. Я опускался в глубину, пока ноги мои не касались песчаного дна. На глубине море было спокойным. Напуганный его молчанием, я всплывал на поверхность. Вскинув голову, отбрасывал назад намокшие космы. Пускался в открытое море и плыл, пока не уставал. Поворачивал обратно. Выходил из воды. Ночная свежесть острыми зубами вонзалась в утомленное тело. Я срывался в бег и носился вдоль берега, к явному неудовольствию ящериц, черепах, змей и прочих тварей, пока не выдыхался. Согревшись, одевался и закуривал. Сон не приходил, и, чтобы скоротать время, я шел на пастбище и принимался пересчитывать коней и жеребят Селима Решита, проверяя, не заблудился ли кто, не увели ли кого из них тихо подобравшиеся конокрады. В те смутные послевоенные годы каменистая земля Добруджи кишела конокрадами и разбойниками с большой дороги, которым ничего не стоило убить человека. После войны осталось много могил и калек и, кроме того, много огнестрельного оружия валялось на полях былых боев — только подбирай. В те времена повсюду — в Констанце и Бабадаге, в Базарджике и Туртукае — хозяйничали шайки вооруженных разбойников с лихими атаманами во главе. Они врывались в дома, взламывали амбары, крали одежду и деньги, хлеб и скот. Иногда между бандитами и крестьянами завязывались кровавые стычки. Это бедствие распространялось все шире. И никто не знал, откуда ждать избавления. Ходила молва, будто жандармы почти повсеместно сами были сообщниками разбойников. Тогда я еще не знал почему, но воры не появлялись вблизи Сорга. Неужели они боялись длинноствольных пистолетов, арканов и не знавших пощады кривых кинжалов татар? Не могу сказать. От местных жителей я знал только, что прошлым летом шайка воров пыталась увести лошадей у татар из села Кобила. Ворам удалось уже похитить четвертую часть табуна. Вовремя спохватившись, татары, вооруженные пистолетами и арканами, ятаганами и кинжалами, вскочили на быстрых коней и бесшумными тенями бросились в погоню за грабителями. Остервенело подгоняя коней, настигли похитителей. Окружив и смяв их, порубили всех до одного. После чего собрали трупы и побросали в Дунай. На другой день вернулись домой с вызволенными лошадьми.