Лана Барсукова - Любовь анфас

– Да, работа не пыльная. А разве бывает в аквариуме пыль? Только грязь. Те же богатыри во главе с дядькой Черномором и приносят, – не пойми про что сказала Вера.

– Грязи везде полно. В такой стране живем, – сказала Марина.

Критическое отношение к своей стране стало такой же визитной карточной ее поколения, как Окуджава для шестидесятников. Вера тоже имела прогрессивные взгляды, но считала, что к ним простительно прийти с годами, это право надо выстрадать в муниципальных поликлиниках. А молодости пристало быть патриотичной. Хотя получалось все наоборот, патриотизм связывался с палочкой и буклями, что ее сильно расстраивало. Поэтому она поменяла тему:

– А красавчик наш? Все в поиске? Господи, как я мечтала о нем в студенчестве. Смешно вспоминать, знала его расписание наизусть, чтобы чаще на глаза попадаться. В буфете старалась к нему в профиль сесть, потому что в анфас я хуже смотрюсь. Влюбчивая была… – тут Вера осеклась, понимая неуместность слова «была».

Решила сгладить неловкость через самокритику:

– Но, к счастью, бог не дал мне эффектной внешности. Я не попала в поле его зрения, потому что была серенькой мышкой. Такой и осталась, кажется… – Это «кажется» было как прошение на опровержение.

И Марина уловила невысказанную просьбу:

– Ну какая же ты серенькая мышка? Ты ворона в ярком оперении. Самая умная птица. Таких рядом с Тауэром туристы подкармливают. За деньги, между прочим. Английские лужайки и умные вороны. Это у нас извращенцы ворон за дур держат, – опять встала на критическую лыжню Марина.

Вера не любила противопоставление «у них» и «у нас». Завязался короткий политический спор. Чтобы прекратить импровизированный митинг, Марина решила вернуться к теме, глубоко ей неинтересной, но зато аполитичной.

– Значит, некий красавчик в храме науки клеил женщин без устали и простоев?

– Марина, не будь такой циничной. Это маляр клеит обои. Или революционер клеит листовки.

– А неотразимый мужчина клеит женщин, – продолжила Марина.

И примирительно добавила:

– Ну ладно, колись, Верунчик. Кто у нас неотразимый мужчина был?

– Молодой преподаватель… Как живой в глазах стоит, а имя вылетело. Вертится на языке… Такое нестандартное имя, изысканное. Можно сказать, утонченное. Ему очень подходило. Сейчас оно в тренде… – мучилась Вера и просила помощи у Марины. – Ну? Так сейчас детей часто называют. Как возвращение к истокам, как возрождение русской культуры. Он будто предвосхитил свое время.

– Микула, что ли? – хмыкнула Марина. Она сознательно дразнила Веру за ее неуемный патриотизм в сентиментальном исполнении.

– Микулами не называют. Даже сейчас. Это еще впереди. Хотя фамилия была вроде Микулы. Она ему не подходила категорически. На старинную кашу смахивала. Ну, вспомни, такую кашу императору Александру III подавали перед крушением поезда. Официант подошел к нему, чтобы сливок подлить, и тут страшный удар, поезд сошел с рельсов… – В словах Веры послышалась угроза долгого исторического экскурса.

Но Марина не первый день знала Веру. Поэтому быстро ее обезвредила. Ее пальцы, никогда на выпускавшие мобильного телефона, моментально отправили в Интернет запрос: «каша, Александр III, крушение поезда». В ответ выплыла «гурьевская каша».

– Микола Гурьев, – собрала воедино Марина.

– Точно! – радостно согласилась Верочка. Ступор памяти был преодолен. – Только не Гурьев, а Гурин. Молодой преподаватель Артемий Гурин. Как я могла забыть? Он только начинал, но уже тогда его называли золотой головой. Не в смысле нимба, а исключительно отдавая должное его уму. Я только тогда поняла, про кого писал Чехов, что у человека все должно быть прекрасно – и лицо, и руки… Хотя про руки Чехов, кажется, не писал, но у Гурина были очень красивые руки, – Веру повело, глаза подернулись поволокой.

Стало понятно, с каким выражением лица она сидела в буфете, удерживая ракурс в профиль.

– И что? Клеил, как маляр? – спросила Марина, вдруг обратив внимание на чаинку в чашке.

– Скорее, как революционер, – пошутила Верочка. – Революционеры идейные, и он тоже. Он искал свою женщину. Знаешь, я его понимаю. Я ведь тоже всю жизнь провела в поиске. И если бы не счастливая случайность, меня так бы и болтало в этом эмоциональном шторме. Правда, он был уже женат. Но это ничего не меняет. Видимо, он был одинок, жена его не понимала.

– А еще его жена была больной и склонной к суициду, – не спросила, а спокойно дополнила Марина.

Все ее эмоции сосредоточились на чаинке, которая упорно не попадалась в ловушку.

– При чем здесь больная? Девочки, которые были с ним на этом этапе его жизненного пути, говорили, что он про жену достойно молчит. Марин, давай я налью новый чай. Что ты там ловишь?

– Нашел? – не отрываясь от ловли чаинки, спросила Марина.

– Кого?

– Свою женщину. Революционеры хоть до революции дело довели. Все какая-то завершенность.

– Мариночка, ты еще такая молодая. Ты не понимаешь, что революцию совершить гораздо легче, чем найти своего человека. Ему просто не везет. Так бывает. Насколько я знаю, он все еще в поиске. У меня подруга в университете работала. Пришла к нему заявление об увольнении подписывать, а он так проникновенно с ней поговорил, про ее жизнь без работы, про радость спокойных будней, про свой сумасшедший график… С этого у них и закрутился роман. Она влюбилась, как девочка. Но, увы, он и тут не обрел счастье. Кажется, они остались друзьями.

Повисла пауза.

– Марина, ну давай я чай сменю. Далась тебе эта чаинка. Я же с тобой о важном говорю, а ты в чай уткнулась. Тебе совсем неинтересно?

Марине было не интересно. Ей было больно. Очень. Вдруг она осознала себя частицей потока, омывающего Гурина. Нет, иллюзий и раньше не было. Понимала, что ее встроили в длинную вереницу имен, но надеялась, что после ее имени будет стоять не противная хвостатая запятая, кривенькая и путающаяся в подножье, а устремленный в небеса, натянутый, как звонкая струна, восклицательный знак. Ей мнилось, что вереница женщин своими вздохами многие годы надувала воздушный шарик, внутри которого спокойно, тепло и радостно парил Гурин. И вот с появлением Марины этот шарик громко схлопнется, напоровшись на пику восклицательного знака, стоявшего после ее имени.

Но лопнул не шарик. Разрушилась картинка с его изображением. Ее линии словно пришли в движение, и вместо вдохновенного эскиза талантливого художника проступили контуры банального украшательства в исполнении посредственности. Таким картинкам цена – рупь в базарный день. Да еще в позорной золоченой рамке толщиной в ладонь. Народ, торопись, покупай живопи́сь! Вот она и купила. Марина знала о себе, что она красива, умна. Затаившись, несла по жизни догадку о своей исключительности. А оказалась одной из многих. И это давило на самолюбие так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.