Сергей Шустов - Бах

Вот сидят двое молодых людей: он и она. Явно молодая пара. Может быть, летят в свадебное путешествие. Девушка, прижавшись доверчиво к плечу своего спутника, легкими ударами пальцев отбивает такт, и этого достаточно, чтобы уловить: они самозабвенно слушают рок. Вот солидная дама, в кольцах на руках и немыслимой шляпке на голове. Она отдала предпочтение эстраде, закусывая ее бисквитом.

А здесь молодой клерк в безукоризненном костюмчике. Этот явно поглощен джазом. Получается, что только глядя на типажи людей, я имею возможность угадать их музыкальные пристрастия? Так ли это? Да, очень часто так. Именно так. Как говорится, покажи, кто ты, — и я скажу, что у тебя внутри. И какую музыку ты любишь!

Но каково бывает величие несовпадений! Как отрезвляет нас удивительное несоответствие! Как неожиданно оно! И как странно порой…

Я подхожу незаметно к солидному джентльмену, в дорогих очках, с ноутбуком на коленях; явно какому-то большому руководителю не менее большой фирмы. Он сосредоточенно работает: видно, как длинные жесткие пальцы его бегают по клавиатуре маленького компьютера. Словно отстукивают такт. Он поглощен работой. Такому типажу вообще музыка не нужна!

В окошечке подлокотника, однако, сверкает цифра 15. Он слушает Баха. Незаметно вглядываюсь в экран монитора — там пусто! Джентльмен действительно погружен в глубину Кофейной кантаты…

А здесь мамаша дергает за рукав стриженого пацана, предлагая ему бутерброд. Пацану лет 14—15. Еще угловатый подросток. Он сосредоточен: поправляет на головенке наушники, которые из-за короткой и гладкой стрижки норовят соскочить на затылок. Каким-то мелким движением отмахиваясь от наседающей мамаши, подросток, это заметно, пытается вслушаться… Цифра «15» в его окошечке просто невероятна для меня.

Всю оставшуюся дорогу, весь полет меня занимают мысли об этом подростке. Я незаметно оглядываюсь на него, пытаюсь запомнить его лицо и понять, что делает музыка внутри у него. И, хотя вскоре я замечаю, что он яростно переключает музыкальные каналы, вопросы эти остаются для меня открытыми.

Перед самой посадкой цикл музыки повторяется. Слишком мало записал аэросервис на кассеты! А, может быть, слишком длителен полет? И, о чудо!, — паренек вновь возвращает в окошечко цифру 15. Вновь звучит ликующий Бах, а за иллюминаторами величественно проплывают самые низкие облака, — и мы неожиданно выныриваем над Лейпцигом.

Земля, давшая миру Баха, лежит подо мной. Тени облаков бегут по ровным квадратам городских площадей. Оттуда баховские звуки уносились в небо триста с лишним лет назад. И вот теперь они здесь всегда!

Слово «полифония» переводится как многозвучие. Даже непосвященному в музыковедческие таинства ясно, что «многозвучие» сложнее «однозвучия» — гомофонии.

И дело здесь не только, и не столько в сложности создания полифонического произведения. Такую музыку сложнее и воспринимать. Ведь, если говорить серьезно, необходимо услышать каждый голос в полифоническом «хоре», да еще не просто отдельно, а в контексте других: иначе незачем и создавать эту сложность. Но сложность ли это? Разве сложна музыка Баха — главного и непревзойденного полифониста?

И да, и нет. Полифония сродни гуманитарным знаниям человека, гуманитарным способам их получения. Здесь можно провести множество параллелей, противопоставляя полифонию гомофонии, и сравнивая первую с гуманитарными науками, а вторую — с естественнонаучными исследованиями. Четкая и ясная доминирующая мелодия в сопровождении есть аналог однозначности, детерминированности знания: как дважды два — четыре. Трехголосная фуга претендует на роль аналога принципа неопределенности: она имеет гораздо больше вариантов трактовки по сравнению с гомофонной музыкой. Она располагает к более широкому истолкованию своего содержания как исполнителем, так и слушателем, и более трудному, опять же неоднозначному, ответу на вопрос — а что же хотел сказать этой музыкой композитор?

С другой стороны, полифония ближе к диалогу и, шире, полилогу, так как, само собой разумеется, в ней есть право выступить и быть услышанным каждому голосу. Наоборот, мелодика гомофонии — монолог. Но, сразу оговоримся: и та, и другая музыка равно необходимы, поскольку отражают реалии мира — где есть место и одинокому высказыванию, и задушевной беседе двух друзей, и диспуту, и даже шумному базару.

Филипп Эмануэль Бах, второй сын Баха, как композитор уже заметно отошел от «манеры сочинительства» отца. Его сонаты звучат в подчеркнуто гомофонном стиле, где мелодия выделяется на фоне аккомпанемента как ясно очерченное кучевое облако на фоне чистого неба. Приятель Филиппа Эмануэля, английский историк музыки Чарльз Бёрни вспоминает их теоретические беседы: «Мы оба признали, что музыка не должна быть большим сборищем, где все говорят зараз так, что нет разговора, а есть крик, шум и безобразие». Что этим хотел сказать Бёрни? Свое неприятие старой полифонической школы, школы «Баха-отца»? Провозглашение принципов нового времени? Неужели уходящий век музыкального барокко отдается в ушах известного музыковеда «криком, шумом и безобразием»?

Прислушиваться к нескольким голосам, сравнивая их и сопоставляя, все-таки труднее, чем слышать одного собеседника. Потому полифоническую музыку многие не любят. Она неизменно требует усилий. Иначе и впрямь кому-то померещится «крик и шум». Но тем она и интереснее, даже с чисто «занимательной» (помните высказывание Чайковского?) точки зрения. Если слушатель захочет и приложит усилия, то — такая музыка станет для него богатой, изощренной, изысканной, полной таинств и открытий. Если же — не захочет… То и тут есть прекрасный выход: многие слышат полифонию как гомофонную музыку. Просто не обращая внимания на «прочие голоса», слушают лишь один. И — это также приемлемо.

Если мы признаем за полифонией право высказываться любому голосу (естественно, говорящему на «данную», а не отвлеченную, тему!), то в таком случае и у слушателя есть право слышать так, как он хочет, или умеет. Ведь сравнили же мы полифонию с гуманитарным подходом к знаниям! А в этом подходе один из главных принципов — уважение к чужому мнению…

Бах самой своей жизнью показывал торжество полифонии: у него не было врагов в стане композиторов! Точнее сказать, он не искал их и потому — не находил. Он не искал лидерства среди музыкантов-современников; все известные его биографам ссоры и тяжбы связаны отнюдь не с композиторским самоутверждением. Он уважал любую личность, взыскующую своей собственной музыки. И не вставал у другого на пути… Так он и в жизни своей признавал и утверждал принцип равноправия голосов!