Сергей Шустов - Бах

Тексты слабенькие, так себе, — улыбается Бах, — но сколько рвения и азарта у Пикандера! Всегда сочиняет свои вирши к сроку и никогда не подводит «смежника». С ним мы работали душа в душу! Где-то он теперь? Давненько что-то не встречались. Должно быть, бросил свою контору. Небось, подвизается в редакции какого-нибудь модного развлекательного журнала! У него всегда была непреодолимая тяга к выходам на широкую публику…

Нам тексты, слава Богу, не нужны, — успокаивает его Тарковский, — в фильме должно быть очень мало слов. Если слово — то символ. Если символ — то, значит, к нему нужна музыка. Ну вот, например, помнишь, Иоганн, есть притча о сухом, мертвом древе, которое начнет цвести и плодоносить, если принести жертву?…

Да, да, Андрей, — произносит уже серьезно Бах, — я сам сочинил недавно «Opfer». Приятель один заказал. Кажется, начинаю догадываться, что ты вкладываешь в понятие жертвоприношения… Знаешь, я напишу для фильма арию-сопрано. Она будет начинаться словами «Erbarme dich». Пусть поет чистый и светлый женский голос! У меня, кстати, Анна очень любит мурлыкать! Тебе следует послушать ее пение…

В это время у Тарковского звенит механическим голоском сотовый, — и режиссер отвлекается:

Да, да, — кричит он в трубку, — сейчас в Берлине! Сижу в кафе с Бахом! С Бахом, говорю! Он музыку будет сочинять; да, он согласился, вот обсуждаем детали…

И, обращаясь уже к реальному собеседнику:

Из Швеции. Спрашивают, что за музыка будет… А ты заметил, что в своем мобильнике я поставил твою «Шутку» из оркестровой сюиты? Самая, кстати, сейчас востребованная мелодия; на любом перекрестке звенит минимум у трех пользователей! Можешь гордиться!

Друзья смеются. Бах, вдруг напустив серьезность, важно ответствует:

А я себе, пожалуй, что-нибудь из Оффенбаха выберу! У него там чудные фривольные «песенки» есть.

Кстати, твой фа-минорный хорал к «Солярису» даже старику Лему понравился! О фильме-то он отозвался как-то кисловато, а вот музыка, говорит, попадает в цель! Так что давай, дружище, дерзай!

Мы представили здесь приятелей как граждан мира, не разделенных ни барьером времени, ни языковыми, ни идеологическими преградами… Возможно ли это?

Но именно так они общаются в фильме!

«Любое искусство стремится к тому, чтобы стать музыкой».

(Уолтер Пейтер)

Музыка, равно как и любая другая форма искусства, стареет, если под старением мы понимаем удаление созданного творения (картины, фильма, сонаты, скульптуры etc.) во времени от момента своего рождения. Живописные полотна покрываются патиной, тускнеют, кинопленка теряет цветность, мрамор медленно, но верно растворяется и шелушится под воздействием агрессивных компонентов воздуха. А музыкальные произведения?

Речь здесь идет, как мы видим, о «носителях», в которых (или на которых) запечатлено само искусство. В таком случае и бумагу, на поверхности которой записаны рукою гения ноты или начертаны гусиным пером (которое держала рука другого гения) художественные слова, мы рано или поздно неизбежно потеряем.

Но если искусство — это даже не оно само, овеществленное, материализованное; то есть, не все то, что перечислено выше, а то, что оно оставляет в душе, в сердце человека, то оно воистину вечно. И музыке в таком случае уготована особая роль — обновляться с каждым своим воплощением, с каждым новым исполнением, с каждым новым слушателем и слушанием, напрямую, вне зависимости от своего первоначального «носителя», воздействуя на человека.

Картина маслом в музее мертва, пока на нее не брошен хотя бы беглый взгляд. Книга безжизненна, пока ее не достали с полки, не раскрыли и, хотя бы по диагонали, но прочитали. Музыка молчит до тех пор, пока ее не услышит хоть кто-нибудь, но желательно все-таки — осмысленным образом. Везде искусству для своего ежедневного возрождения нужен труд. Труд отдельного, конкретного человека.

После смерти Баха многочисленные его рукописи и манускрипты достались в наследство сыновьям. Как они поступили с ним, этим бесценным наследством, предстоит еще рассказать. Многое из архива было утеряно (ведь большинство своих творений Бах так никогда и не видел опубликованными, размноженными типографским способом!). И вот, спустя несколько лет после того, как великого Баха уже не было на земле, объявилось вдруг, что некто Кроненберг, ученик Иоганна Себастьяна, сохранил чудом попавшие к нему в руки (окольными путями!) оригиналы шести Бранденбургских концертов! Рассказывают, что первоначально, при распродаже библиотеки маркграфа Бранденбургского, рукописи концертов (Бах преподнес их маркграфу в качестве подарка!) были проданы с лотка по шесть грошей каждый…

А вот теперь попробуем представить, что всего этого не случилось. Не оказалось никакого Кроненберга на линии судьбы этих изумительных творений. И они бы канули в Лету…

«Труд отдельного, конкретного человека» — сказали мы фразу выше. Не есть ли все необозримое море искусства состоящим исключительно из великого, неисчислимого множества трудов и усилий отдельных, конкретных людей? Разве не так? И — каждый вслушивающийся, всматривающийся и пытающийся понять — причастен к этому морю. А также — спасающий. И сохраняющий.

Спаси и сохрани, — молим мы Бога. За кого? Ниточка к сердцу всегда единична…

…..

…Теперь настала пора представить нам еще одну сцену. В 1829 году (через 80 лет после смерти Баха!) в Берлине юный Феликс Мендельсон впервые исполняет всеми забытые «Страсти по Матфею». Это так пишут — «исполняет». На самом деле «Страсти», этот баховский гигант (до 1829 года он никогда не звучал целиком!), не по силам одному человеку. Мендельсон совершает подвиг: он собирает музыкантов буквально со всей Германии. Для того, чтобы «исполнить». Но даже и сейчас дирижеру и постановщику Мендельсону приходится сокращать, изменять, подправлять эту «махину»: ее не выдержат ни сцена, ни исполнители, ни слушатели! Шутка ли — целых три часа непрерывной музыки!?

В растерянности и изумлении «предстоит», должно быть, Мендельсон перед вздыбившейся громадой. Какие чувства испытывает он, рассматривая и изучая еще неведомую миру партитуру? Наверное, то же чувствовал Шлиман, раскапывающий занесенную песками Трою. Наверное, те же чувства переживал Колумб, ощущая преддверие новой Земли. Наверное, ту же дрожь чувствовал реставратор, обнаруживший под слоями свежих красок холст со следами кисти Рембрандта…

…Мендельсон взволнован. Все готово. Оркестр ждет взмаха дирижерской палочки. Безмолвно и сурово стоят хоры. Затаился в сумраке сцены орган. Сейчас публика в зале затихнет, исчезнут лишние звуки, кашлянье, шарканье ног, скрип кресел, наступит тишина, — и притихший, покорный мир услышит первые шаги того, что казалось потерянным, забытым, занесенным песками времени навсегда…