Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

И, конечно, все это не отменяет и не обесценивает моей собственной памяти о том, как я двадцать пять лет назад подписывал петиции и ходил на митинги в поддержку литовской независимости. Мне довольно той счастливой улыбки девушки у парламента.

Пригласили выступить на радио «Маяк», в литературной передаче. Во время эфира пришлось дважды подряд, с интервалом в полчаса, прослушать выпуск новостей — его читал диктор, сидя в соседнем кресле.

Новости были такие: министерство иностранных дел дало отповедь премьер-министру Черногории за то, что «этот деятель» в чем-то упрекнул Россию; министерство обороны отвергло претензии Саудовской Аравии по поводу боевых действий России в Сирии; некая поп-знаменитость (неохота вспоминать имя) угодила в полицию за езду по встречке; на Дальнем Востоке арестовали партию контрабандной икры, которую перевозили на катафалке. Все. Точка. Прогноз погоды.

То есть, согласно этим новостям, страна занимается тем, что воюет, отругивается от всего света, нарушает, ловит нарушителей. Она ничего не создает, не открывает, не достигает ни с кем соглашения (хотя бы внутри себя) — сплошное хаотическое насилие, война всех против всех. Да, еще над этим кошмаром возвышается российский президент, который что-то регулирует в расчетах за энергоносители: единственное упорядочивающее начало в макаберном мире, где даже икру развозят в гробах.

Сказал об этом сотрудникам радио. Они разводят руками — такая политика партии, мы сами стараемся это не слушать.

Опять вспыхнул шумный спор о журнале «Charlie Hebdo», из-за карикатур с изображением утонувшего мальчика-беженца. Как и всегда в таких случаях, дискуссия не отличается эстетической культурой. Никто из тех, кого я читал, не вспомнил слов «черный юмор» — а ведь перед нами он самый, в чистом виде, старое проверенное средство художественного шока. Причем употребленное здесь не ради поэтического самовыражения (как у Маяковского: «Я люблю смотреть, как умирают дети», — видите, у нас такое тоже бывает), а ради конкретной и гуманной общественной цели, против ханжества и лицемерия; для такого обличения часто требуется шок. В современной французской карикатуре — не только из «Charlie Hebdo» — черный юмор самый расхожий прием, просто не всегда его темой служат именно дети. В любом случае карикатура из «Шарли», разумеется, не « на мертвого ребенка», а « с использованием мотива мертвого ребенка» (потому что никто не предлагает смеяться над ним, да и вообще черный юмор по определению не смешной); и это не образ реального несчастного мальчика — образом были фотоснимки, а это знак образа, вторичный абстрактный знак наподобие слова. Если бы об этом травматичном образе напомнили не рисунком, а словами, разве кто-то стал бы так возмущаться?

А раз все-таки возмущаются, то это свидетельствует о двух чертах нашего сознания — говоря «нашего», я имею в виду российское общество и, похоже, еще другие страны третьего мира. Во-первых (это, в общем, хорошо известно), визуальный образ для нас сакрален — с ним непозволительно делать то, что может сойти на словах. Слово для нас — условный знак, а образ — это уже почти как реальность, может быть даже сверх-реальность, и не дай бог его «осквернить». То есть возмущение карикатурами (и этими, и другими) — не только из-за ребенка, или из-за мусульманского пророка, или из-за кого-то еще, но и из-за визуальной формы как таковой, которую нельзя трогать непочтительным карандашом.

Во-вторых, ребенок для нас тоже сакрален: изображение погибшего взрослого опять-таки не вызвало бы такой реакции. Дети воспринимаются не как подрастающие люди, со своими — и, в общем, нашими, общечеловеческими — проблемами, а как совершенно отдельный класс существ, обладающий абсолютной ценностью и наполняемый сильной аффективной энергией. Мы их, конечно, любим, но экзальтированно, как любят не человека, а идола. А дальше — все типичные сценарии обращения с сакральным: защита священного палладиума от злодеев (помните, еще недавно всюду боялись педофилов — которые потом, как уже было подмечено, все разом исчезли, стоило появиться на горизонте киевским бандеровцам? понятно, народу двух партий не прокормить, а двух страшилок сразу не забояться); инструментализация священного капитала (от банально-бытового «пропустите с ребенком» до самых ужасных приемов терроризма, когда детей демонстративно приносят в жертву); перенос на идола собственных несбыточных надежд («все лучшее детям», пусть у них будет счастье, которого нам не достичь) и собственного недовольства собой (детей у нас ругают и бьют — так дикари поступают со своими фетишами и тотемами, если они не приносят удачи). И, конечно, истерическое негодование, если кто-то пытается говорить, думать, рисовать иначе — неважно, зачем, — профанируя неприкосновенность младенческого образа.

В общем, те, кто бранит непочтительных парижских карикатуристов, переживают не за погибшего мальчика. Они отстаивают социальные границы сакрального, которое — в очередной раз убеждаешься — совсем не обязательно связано с религией и может существовать независимо от всякой веры в богов.

В ходе споров возник новый клич — «Je ne suis pas Charlie». Учитывая исходный контекст, перевод получается такой: «Не стреляйте в меня, дяденьки террористы, — это они плохие, а я хороший».

Если же без шуток, то эта новая истерика вокруг одного журнала нужна для того, чтобы вытеснять из сознания две вещи: во-первых, не думать о настоящей политике и вместо этого возмущаться каким-нибудь новым «кощунством»; во-вторых, ни в коем случае не верить в солидарность — то есть в то, что можно поддерживать чужих, может быть даже несимпатичных людей, просто потому, что они тоже люди и обладают равными с тобой правами. Поддерживать можно разве что своих, близких, а с остальными делайте, пожалуйста, что хотите.

По-ученому это называется «антипросветительская реакция». По-простому — жлобство.

Среди заявок, присланных для участия в конференции, которая состоится в понедельник в Петербурге, была одна заявка от турецкого исследователя. Тогда, полгода назад, мы ее отклонили, по чисто научным соображениям: нашлись заявки более подходящие по теме, а наши возможности приглашать иностранных участников были ограниченными. Теперь я с ужасом думаю, что произошло бы, если бы мы приняли эту заявку. Турецкого коллегу, скорее всего, не впустили бы в Россию, завернули в аэропорту, а сотрудники университета, готовившие его приезд, могли бы получить нагоняй за то, что не предвидели, с каким следующим соседом поссорится наше государство. Вроде бы и повезло, что всего этого не случилось, — но на душе скверно, хотя винить себя и не в чем.