Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

Что национальная идея России есть патриотизм — это никакая не идея, а пустая тавтология, и от породивших ее государственных мозгов ничего лучшего и не ожидалось (они уже много лет с нею возятся). Это значит «наша идея в том, чтобы быть нами »: А равно А , Родина в лице своих патриотов любит сама себя. Торжество Того же самого, как выражаются философы, отказ от всякого отличия.

Между тем вообще-то национальная идея — именно о несходстве. Она бывает только у некоторых наций, которые уже в силу этого не такие как все. Нередко она возникает в ходе революций (во Франции, Америке), когда нация обновляется и осознает себя иной, чем прежде. В любом случае это то, чем нация отличает себя от других, а патриотизм для такого отличия не годится: какой же народ не патриотичен? И такая идея не может быть направлена на сам народ как данность — она должна его превосходить, указывать ему идеал, миссию, проект, долг.

Это вообще основная проблема, от которой зависят любые амбициозные политические идеи: следует ли стране, нации руководствоваться одними лишь своими «интересами» или же высшим долгом (перед собственным будущим, перед другими народами, перед человечеством)? Есть патриотический долг гражданина перед своей страной, но у нее самой тоже есть долг — в том числе и по отношению к своим гражданам, с которыми она далеко не всегда поступает как должно. Соответственно и долг патриота — не слепо принимать свою страну, какая она ни есть, right or wrong, но разуметь и разделять ее истинный долг. И не только гордиться и торжествовать, когда она ему следует, но и стыдиться и протестовать, когда она от него отступает ради шкурного «национального интереса».

Государственным мозгам такие сложности невнятны, в качестве национальной идеи они могут самое большее сочинить какую-нибудь тоталитарную утопию, чаще же всего просто топчутся в тавтологиях: «движение Наши» («мы движемся к нам»), «партия Единая Россия» («мы объединились ради единства»). Казенный патриотизм — это абстрактный, бессодержательный патриотизм, он всегда так убог именно потому, что патриотизма-то в нем меньше всего.

В профессиональной редакторской среде есть такая забава, на мой взгляд странная и нездоровая: коллекционировать и пересказывать друг другу смешные описки и опечатки. Внешне невинная, эта игра на самом деле служит цеховым самоутверждением, дает иллюзорное чувство господства над чужим словом и мыслью, возможность задешево посмеяться над ними.

Редактор натаскан искать ошибки. В тексте — а значит, и в человеке, его написавшем, — он видит прежде всего слабости, и это вредно для его собственного морального состояния. Словно лакей, для которого его господин сводится к своим бытовым грешкам, он незаметно усваивает себе своеобразное высокомерие снизу, с позиции не умудренного и понимающего читателя, философа или критика, а мелочного буквоеда, который в любом тексте найдет к чему придраться. Для него даже самый талантливый пишущий человек — это прежде всего генератор ошибок: такая особенность профессионального зрения.

Учитель, священник, психиатр, даже следователь и гаишник тоже все время имеют дело с ошибками, а то и с пороками людей, но они все-таки общаются с самим человеком, вступают с ним в ответственные отношения. А редактор — технократ, для него живой автор заслонен мертвым текстом, общение же с ним (в принципе лестное, но порой и не лишенное садизма: автора приятно бывает поставить на место, потыкать носом в его собственные ляпсусы) служит лишь необязательным призом за утомительную работу.

Редактора ни в коем случае нельзя назначать руководителем — он все будет знать лучше своих подчиненных (они же ошибаются!), и это плохо кончится для всех. В любом случае ему нужна поддерживающая терапия, профилактика от мизантропической мегаломании: заниматься чем-нибудь рискованным, где легко наделать ошибок и тем восстановить здравое представление о себе. Например, самому писать какие-нибудь сложные тексты.

Надеюсь, все поняли, каким делом сейчас занят автор этих размышлений? (Разгадка в заголовке).

Российских демократов иногда призывают покаяться за агрессию России против Украины, а они отмалчиваются или глухо сопротивляются. В самом деле, каяться или нет?

Да, агрессия была и есть. Да, за нее отвечают, хотя бы косвенно, все граждане России, не сумевшие или не захотевшие ее предотвратить или остановить. Да, за нее стыдно, и этот стыд нельзя все время держать в себе, он должен выражаться вовне — в протесте, в покаянии.

Но каяться трудно — труднее, чем протестовать. Почему, например, я — не стану отвечать за других — не могу взять и попросить прощения у украинцев прямо здесь, в тексте из Фейсбука? Потому что боюсь, что это прозвучит фальшиво, пропадет в пустоту.

Для публичного покаяния нужна не только добрая воля кающегося, но и публика, «честной народ», готовый его выслушать, принять покаяние. Сегодня российские демократы не чувствуют вокруг себя таких слушателей. Даже если они формально обращаются к людям других стран — к тем же украинцам, к мировой общественности, — они все равно помнят, что ближе всего к ним их собственный народ, в большой своей части равнодушный, а то и враждебный к их чувствам. Им — нам — еще предстоит добиться и дождаться, чтобы он понял и разделил эти чувства. Это может случиться скоро, а может оказаться долгим делом; может статься даже, что мы сами не доживем до тех пор и каяться за нас придется нашим детям. Пока же со своим народом нам приходится говорить на языке разума, справедливости, долга, интереса (верно понимаемого национального интереса) — но не на языке покаянных чувств. В таких слишком рассудительных речах случаются неверные слова и ноты, законно обижающие тех, кто и без того оскорблен державным хамством; что ж, разуму тоже свойственно ошибаться, а чувство изоляции и разлада с собственным народом тем более этому способствует; ничего, разум умеет и работать над своими ошибками, помнить и исправлять их.

Хотелось бы, чтобы наши украинские друзья (то есть не только они, но они в первую очередь) понимали, что наше покаяние — это такой отложенный долг. Политические долги, например долг гражданского протеста или военных репараций, оплачиваются быстрее и легче, чем долги моральные, для которых еще надо выстроить новое коллективное сознание, новый консенсус в обществе. Западный мир только в наши дни кается за инквизицию и преследования евреев в средние века; Германия только через несколько десятилетий покаялась перед жертвами Холокоста; этот долг помнили, но понадобилось время, чтобы скопить моральный капитал для его отдачи.