Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

В последнее время не раз ловлю себя на странных провалах в визуальной, зрительской памяти: пересматривая заново старые французские или американские фильмы 80-х годов, совершенно не припоминаю их зрительный ряд — только кое-какие драматургические ходы, имена некоторых персонажей, иногда обстоятельства первого просмотра. Может быть, это результат торопливого, массированного усвоения современного западного кино (ранее почти недоступного) в первые послесоветские годы, когда даже очень классные и оригинальные фильмы сливались в неразличимую массу? Теперь смотрю их буквально новыми глазами: в их зрительном неузнавании даже есть странное удовольствие.

Последним таким неузнаванием стали «Деньги» Робера Брессона, впервые виденные когда-то в 90-х в киноклубе французского посольства. С тех пор запомнился, как теперь выяснилось, только общий сюжетный замысел, восходящий к «Фальшивому купону» Толстого, и финальная сцена, взятая из Достоевского (Раскольников сдается полиции). А фильм великолепен именно как визуальная конструкция: и фирменная брессоновская эстетика материальных вещей; и его почти маниакальная, еще с фильма «Приговоренный к смерти бежал», фиксация на дверях, дверных ручках и замках (то блестящих, опрятно начищенных, то потертых, расхлябанных, захватанных руками, с облупившейся краской); и игра повествовательными метонимиями, когда вместо самого события показывают его технические обстоятельства, то, что было до и после (о попытке самоубийства сообщается горстью таблеток в руке героя и «скорой помощью», увозящей его в больницу); и близкие, крупные планы, мешающие видеть целое (главного героя при первом появлении долго показывают снизу — видна только нижняя часть его тела в спецовке и руки в перчатках, которыми он заливает из шланга мазут в печной бак). Вместо человека — рабочая одежда и техника. Собственно, и актерская игра устроена так, чтобы механизировать персонажей, показать их какими-то автоматами, которые мало и невыразительно говорят (например, полностью опущены обычные слова вежливости, столь частые в реальном французском быту: у Брессона люди даже встречаются и расстаются молча, не здороваясь и не прощаясь), а в сюжетном развитии движутся по условным, извне определенным траекториям — от мелкой уголовной суеты, где их перемещения подчинены механической циркуляции фальшивых купюр, до кровавой мелодрамы в конце, которая метонимически показана через фигуру трусливой собаки, перебегающей из комнаты в комнату вслед за убийцей и неспособной защитить от него своих хозяев. Любопытно, не спародировал ли эту уголовную суету Отар Иоселиани в «Фаворитах луны» — комически ускорив ее темп, но сохранив общий мотив коловращения зла? Фильм Брессона вышел в 1983-м, фильм Иоселиани в 1984-м, времени было в обрез, но вдруг успел?

В одном из телеинтервью Брессон признается, что его «восхитил» какой-то из фильмов о Джеймсе Бонде (еще бы! его должны были воодушевлять технические гаджеты мистера Кью, да и вообще вся механическая расчисленность классической бондианы), а также что он одно время собирался делать фильм «по первым главам Книги бытия». Это последнее сообщение особенно поразительно. Нет, наверное, имелась в виду какая-нибудь осовремененная версия истории Адама и Евы — но ведь с него сталось бы и сотворение мира снять, тоже через всякие минималистские и механические метонимии. Сотворить мир по-своему — это было вполне в его духе.

В Великобритании, что и естественно для страны-победительницы, да еще и бывшей колониальной державы, всюду встречаешь памятники военной славы. Особенность их в том, что в большинстве это памятники полковые . Общенациональные, государственные памятники, как на Трафальгарской площади в Лондоне, составляют скорее исключение. Скажем, в Эдинбурге на центральной улице стоит маленький скромный общевоинский мемориал (символический белый саркофаг с надписью «Их имя будет жить вечно»), зато прямо напротив, в соборе St.Gilles, целая стена завешана мемориальными досками — воинам такого-то полка… такого-то батальона… павшим на Первой мировой… в Южной Африке… в Индии… Понятно, что они сооружались не властями, а по подписке, видимо инициированной ветеранами той или иной части. В Шеффилде тоже есть воинский монумент в одном из парков: довольно внушительный обелиск, на вершине крылатая Виктория, у основания реалистические скульптуры (моделями служили студенты местного художественного колледжа) — солдат с винтовкой и офицер с револьвером; памятник посвящен участникам двух мировых войн (поставлен после первой, в 1922 году), рядом еще отдельная мемориальная доска в честь павших на бурской войне — и сопроводительная табличка трогательно объясняет нынешним невеждам, кто такие были буры… Так вот, это памятник не всем вообще британским воинам, а специально солдатам и офицерам Йоркширско-Ланкаширского полка. Указаны и точные цифры его потерь — около 9000 убитых в первую мировую войну (то есть полк был практически истреблен, из первоначального состава выжили, должно быть, единицы), более тысячи во вторую. На некоторых памятниках можно видеть и точные списки погибших — не местных уроженцев (даже если они и были земляками), а именно однополчан.

Нам, пожалуй, есть чему поучиться у этой традиции. Она помогает понять, что героическая память о войне — о войне как подвиге, а не просто бедствии — это память дружинная. Даже если война была всенародной, отечественной, мировой, справедливой или не очень, для ее прямых участников память о ней связана не с отечеством вообще, не с Родиной-матерью (пора бы перестать обольщаться этой фальшивой пропагандистской фигурой — патриотической пародией на христианскую богоматерь), а с тесным коллективом соратников по отряду или полку. Война, видимо, отрывает бойцов от родной земли, создает из них особое, экстерриториальное сообщество; и даже если новобранцы происходили из одних мест, в воинской памяти все равно останется Йоркширско-Ланкаширский полк, а не сами графства Йоркшир и Ланкашир и даже не Британия как таковая. Наши советские ветераны чутко ощутили это, когда стали 9 мая собираться не у какого-нибудь государственно-патриотического монумента, а в нейтральном месте у Большого театра и искать там своих однополчан — тех, с кем они могли бы когда-то топать по одной дороге, есть из одного котла, укрываться от одного обстрела.

Общенародная память о войне тоже бывает — правда, не о всякой и не навек, рано или поздно приходится расставлять таблички, поясняющие, с кем «мы» тогда воевали и, главное, почему; но это память не о героизме, а об утратах и страданиях, память о катастрофе. Было бы мудро отличать одну от другой.