Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

3) Культурно-историческое (уточнение предыдущего): современная цивилизация ослабляет и исключает тип FF. Гендерное равенство и успехи феминизма развенчивают, лишают опоры эту фигуру, чья роковая сила в коллективных представлениях компенсировала реальную приниженность, социальную неполноценность женщины в традиционном обществе (ср. связанные с ней метафоры «кошки», «самки богомола» и т.д.: животные среди людей-мужчин). Возражение: Россия отстает от передовых стран на пути женской эмансипации, а значит, мы у себя должны сравнительно часто встречать и FF в качестве пережитка.

При любом объяснении выходит, что FF — это не столько тип характера (что бы ни говорил Фрейд), сколько особая структурная роль, определяемая внешним окружением. Словно короля на сцене, ее играет свита — мужская, а отчасти и женская; она представляет собой реализацию — печальную, прежде всего для нее же самой — коллективного воображения.

Кто-то может польстить мне и предположить, что это лично я начисто свободен от такого нездорового воображения, поэтому-де рядом со мной и нет места для FF: наткнувшись на человека, который в нее не верит, ей приходится либо уйти, либо срочно перековаться, сменить роль. Возможно, подобные люди, расколдовывающие мир одним своим присутствием, действительно бывают. Но считать таковым самого себя — значит непомерно много о себе мнить.

Интересно, многие ли из моих читателей хотя бы наблюдали со стороны FF? Это был бы тест на однородность среды. Впрочем, можно предвидеть и нестандартные ответы, например такой, с угрозой: «Я сама FF, просто вы меня еще не встречали…» — или, наоборот, с обидой: «…встречали, но не заметили…»

(Навеяно чтением теоретических трудов о любви, и даже написано в подражание некоторым из них).

В кои-то веки оказался в Шеффилде на научном семинаре. Индийская женщина-психолог из Нью-Йорка выступала с докладом «Диалогика личности» — типичной адаптацией диалогической теории Бахтина к нуждам cultural studies и вообще любых social sciences. Диалог ведет все со всем: не только сегодняшний читатель «Махабхараты» с ее текстом, но и гендеры, этнические меньшинства, типы личности, саморефлексия — с историческим прошлым и т. д. Теряясь и пытаясь хоть на что-нибудь опереться в этом безбрежном и бесформенном море, я начал, как часто делаю в таких случаях, строить критическую позицию: объяснять, что диалог с прошлым в строгом смысле слова невозможен, потому что прошлое не умеет отвечать на наши вопросы; мы можем только сами придумывать за него ответы, и общение получается односторонним («как с Богом?» — догадливо подхватила докладчица). Вообще, и она, и вся публика оживленно внимали моим парадоксам, чувствовалось, что я сообщаю им что-то непривычное.

Задним числом осознал, что почти дословно пересказывал М. Л. Гаспарова.

Рене Жирар, «Романтическая ложь и правда романа»:

«Патриотизм — это уже любовь к себе, но все еще искренний культ героев и святых. Его страстность не зависит от соперничества с чужими отечествами. А вот шовинизм — это плод такого соперничества. Это негативное чувство, основанное на ненависти, то есть на тайном обожании Другого».

Не правда ли, нам такое сегодня хорошо знакомо в реальности — включая «тайное обожание Другого»? А это написано в 1961 году. И сказано походя, при разборе романа Пруста.

Вот это и есть esprit français, французский ум: литературный, светский, стремительный, работающий в режиме интеллектуального спринта. Почти неотразимый в своей аналитической логике — иногда хочется просто снять шляпу.

В Шеффилде выступал с лекцией мой (и не только мой) старый знакомец Ханс Ульрих Гумбрехт. Излагал свою идею о необходимости гуманитарных штудий для современного университета: они создают атмосферу вариативного, свободного мышления и тем самым полезны для творческого приращения знаний, даже в точных и технических науках.

В качестве одного из подтверждений он привел тот факт, что в мировом рейтинге университетов в последнее время идут вверх технические университеты с программами humanities. В этот момент я понял, что сам учился в таком заведении, — только это был не университет, а Вторая физико-математическая школа с ее исключительно сильной литературной программой. То есть эта тенденция действовала еще в Советском Союзе.

И, конечно, пародией на нее выглядит нынешнее создание теологических кафедр в некогда передовых технических вузах России. Из всех традиций культуры выбрали самую догматичную и пытаются привить ее физикам: какое уж тут свободное мышление.

Недавно, при ответе на некую анкету о переводе, мне пришла в голову идея, которая удивила меня самого и с которой вряд ли многие легко согласятся: «Задача переводчика — освободить мысль от слова, от языка и культуры, где она была высказана».

То есть мысль — существо бессловесное, она как дух веет где хочет, воплощается во всяких формах, иногда языковых (различных), а иногда и неязыковых (в образе, жесте, поступке). Переводчик, заменяя одно ее словесное выражение другим, ищет ее внесловесный инвариант; потом его приходится облекать в какую-то новую форму (языка, на который переводишь), но сначала нужно, чтобы он блеснул неприкрытым, без всяких слов.

О том, что слово заглушает мысль, писал еще Тютчев: «Есть целый мир в душе твоей / Таинственно-волшебных дум, / Их оглушит наружный шум, / Дневные разгонят лучи, — / Внимай их пенью — и молчи!» А вот запись Витгенштейна, где речь идет не о «наружном шуме» вообще, а конкретно о языке: «…часто голос философской мысли так тонок, что звук произносимого слова уже перекрывает ее, и я больше не могу ее расслышать, когда меня о ней спрашивают и приходится пускаться в рассуждения».

Если так, то переводческая задача противоположна писательской. Писатель (да и мыслитель, ученый, вообще любой автор-сочинитель) должен уловить, заклясть мысль, заключить ее в рамки совершенного словесного выражения, подчинить строю своего языка: «И замыкаю я в клетку холодную…» — самокритично признавался Блок. А переводчик, наоборот, отворяет клетку, снимает с мысли словесное заклятие — пусть себе гуляет между разными языками, примеряя на себя разные формы выражения.

Понятно, что «писатели» и «переводчики» здесь — это не две разные группы людей, а два разных ремесла, которыми может параллельно заниматься один и тот же человек. И все же среди литераторов приблизительно выделяются две категории: «писатели-переводчики» и «чистые писатели», которые ни за что не станут ничего переводить, разве что по сугубой нужде; и это, вообще говоря, не зависит от знания ими иностранных языков.